– Моть, Мотя, будет тебе. Гости у нас, – со слезами уговаривала куму Сима.
И снова все собрались за столом.
– Дак где ружьишко-то прячешь? – деловито спросил Гридень.
– Зачем тебе?
– Мясо будет!
– Откедова?
– Эт наше дело.
Пана давно держала свою рюмку в руках на коленях. И Гридень, разливая, не заметил ее. Тогда Пана тихонько заменила свою пустую на Симину полную. Мотя ткнула подружку в бок.
Пана от неловкости покраснела и, глянув в окно, охнула:
– Батюшка, лунища-то какая!
– Где ружье, Моть?
– Да в подполье прячу, – ответила размякшая от слез Мотя.
– Ясненько.
– Моть, ты опять плачешь?
– Да нет уже. Будет. Я вон с гостями разговариваю.
– Да что это такое? Чудится мне плач, и все. Может, мне в дурдом давно пора?
– Вон она, твоя краля. На луну любуется.
Раиса с мужем стояли на крыльце дома, смотрели на луну.
– И впрямь, как солнышко красное, – вздохнула Сима.
Громадная, полная, с серебристым сочным переливчатым блеском, проступила на светлом небе луна.
Ромка посмотрел на Раисину руку, обнявшую мужа, отвернулся.
– Не к добру. Нехорошо, – горько заметила про небо Мотя.
– К войне, мать, к войне, – зычно ответил Гридень и открыл подполье.
* * *
Наступило оно, время свежих и сочных сумерек, после медлительного, знойного дня. Земля, напитавшись солнцем, едва отходила от великих своих жизненных трудов. Упала роса крупная и белая, без блеска, в низинах узенькими полосами парил и вился рыхловатый грибной туманчик. И отовсюду: из мхов, из кочкарника, из белой от росы и туманов пади – остро тянуло грибами. Наконец стали закрываться дневные цветы, блеклой сыпью выступали звезды. Но синева неба, тонко подсвеченная изнутри, живая и необъятная, не сгустилась, не потемнела; небо стало широким и ярким, и все вокруг виделось так же зримо, как днем. Только простиралось все в новом, диковинном, несказанном и грозном свете.
Данилыч ладил таганок и все оглядывался и вверх и вниз. То вдруг, отложив топорик на пенек, беспокойно ходил меж двух осинок и словно принюхивался к чему-то.
– Данилыч, ты не заболел? – спросил Студент.
Дневная радость давно исчезла и у самого Студента, он притомился, ослабел духом и загрустил, но даже в этой дремотной его грусти было что-то уютное и сладостное. Он снова решил, что окончательно влюбился в Ирэн и что настала пора серьезных и жданных перемен в его жизни.
Данилыч чиркнул спичкой, запалил сухую бересту. Огонь взвился упругий, прыгучий, как бесенок. Данилыч погрел над ним багровые от ягоды ладони и вздохнул.
– Я совсем луну не переношу. Ночами так смерть прямо. Глянь, стерва выползла какая. Ни ночь, ни день. Эта дрянь насветит – год болеть будешь.
– Год повышенной активности солнца, – объяснил Студент. – Луна светит отраженным светом.
– Да… да!.. Раньше в такие ночи нечистая сила гуляла.
– А сейчас что же?
– Советская власть отменила ее. Особым указом, не растолковали тебе, что ли?
«Однако вредный старикан, – подумал Студент, – хитрый». Он взял котелок, подался за водой.
– Ты смотри, там тропа звериная плутает. А то уйдешь к черту на кулички, – подсказал ему Данилыч.
Студент не обернулся. В низине у родников пахло смородиной. Раскидистый куст с крупными гроздьями свисал близко над водой; и черна была ягода, зрелая, видать, и вкусная, но Студент пошарил внизу – нет ли моховой смородины, ягоды запашистой, на вид похожей на крыжовник, с удивительным, ни с чем не сравнимым вкусом. Он еще пробовал на просеке княженику, ягоду тоже совсем не знакомую ему и тоже удивительную, и тоже вкусную. Все ему показал Данилыч. Моховой смородины Студент не нашел, отведал черную и запил ее родниковой водой. Зубы заныли, Студент глотнул воздуха, чтобы их согреть. На воде и матовой без блеска траве вспыхивали и гасли прыткие зеленоватые змееныши света. В одночасье вдруг и густо потемнело в лесу, а просеку высветило, и, вглядываясь в нее, он понял, что это, скорее, не просека, а брошенная старая дорога. Середка была протоптана до песка и не заросла травой. Такой же свет змеился по обочинам дороги. Показалось, что где-то рядом кто-то затаенно вздохнул. Студент с силой грохнул котелок о воду, так что поднялись песчинки со дна, еще раз оглянулся на дорогу, на светло мерцающий над ней крепенький черпачок звезд, увидел, как дрожит крошечный лист молодой осинки, и пружинистой мелкой рысцой побежал по тропинке.
Костер за это время стал высоким и жарким. Данилыч взял у него котелок, приладил к таганку и заметил:
– А чего ж смородинки-то не нащипал?
Хотел еще что-то сказать, но, видимо, сильно изменилось лицо у Студента. Данилыч посмотрел ему в лицо, отвернулся и ничего не сказал. Это вдруг покоробило Студента. Его вообще раздражал зоркий, насмешливый взгляд Данилыча. Я, мол, все вижу, все понимаю. И без того Студенту казалось, что весь день кто-то следил за ним. Может, он видел, как я дурака днем валял? Или я трус? Неужели до такой степени?
– А что там за дорога от родников? – спросил он Данилыча.
– Здесь дорог много. В Каменку дорога, в Ключевую… Люди со всех сторон живут.
– Чего же ее бросили?
– А, эту-то. Повыше чуть хутор стоял. До войны ешшо. Видать, хозяин до того злой на людей был, что посередь тайги обосновался. Ну, где ж тут приживешься? Ни магазина, ни больницы. Сеять негде, охотничать не научился. Тогда еще было на кого охотничать. Лет пять пожили, двое ребят у них померли. А орава была – одиннадцать ребятишек. За Тайшетом где-то им разрешили встать. Хутор тут же местные пораскатали. По бревнышку, на свои нужды. – Данилыч вздохнул, полез в свой мешок за чаем.
Студент тоже извлек из горбовика свои припасы, заботливо и аккуратно уложенные матерью. Сыр, ветчина, яйца. Горячий бульон в маленьком походном термосе, пирожки с печенью. На самом дне ароматный белоснежный носовой платочек Ирэн. Он выкрал его на их последнем свидании. Студент поднес его ко рту, понюхал. Здесь, в тайге, платочек не показался таким трогательным и нежно-душистым.
Данилыч зыркнул на платочек и заметил:
– Носовые платки у баб брать – примета плохая.
– А вам-то что? – сорвался Студент.
– А мне-то что? Я и говорю, не бери никогда. Может, правда, а может, нет. Верит народ в приметы.
Студент вскочил, нервно походил вокруг костра. Данилыч заварил чай и снял котелок с таганка.
– Ну и что там, про хутор-то? – с напускным примирением в голосе спросил Студент.
Данилыч словно и не заметил мгновенного раздражения Студента. Он прикрыл котелок газеткой, достал свою кружку.
