Васса все хлопотала о попе, а Гаврилыч молчал. Он жизнь прожил без попов. Бога знал, а попов не было в Култуке. Чего ж тут поделаешь? Видал он нового длинноволосого очкарика, бледного, сухонького, без всякой надеги! Что он поймет в его жизни, войне, Насти… тайге… Что он может понять с его городской бледностью, остреньким необветренным ликом…
Однако этот поп приехал, и Гаврилыч от неловкости, не зная, что говорить, молчал. От попа пахло приятно, пахло детскими, давно забытыми запахами ладана. Гаврилыч выложил на груди свои бескровные безжизненные руки и стал послушно ждать, что поп скажет. Тот долго читал молитвы, потом низко наклонился Гаврилычу в ухо:
– В чем каетесь? – спросил он.
Гаврилыч увидал любопытное лицо Вассы, высунувшееся из горницы, хотел что-то сказать, но вдруг заплакал, как в раннем детстве в утренней солнечной церкви, куда водила его бабка Евдокия и где он плакал навзрыд, не понимая от чего.
– Грешен я, – прошептал он.
– В чем грешен? – переспросил его священник.
– Дак во всем, – ответил он и замолчал.
Когда священник прочитал над ним разрешительную молитву и снял с головы пропахшую ладаном епитрахиль, Гаврилыч поднял глаза и увидел, что его последнего листа уже нет на дереве.
Это был последний теплый день осени. К вечеру потемнело, закуражилось. Ветер, как темный дух, хлестал и ухал над окном. Алевтина затопила печь и подошла к Гаврилычу, лежавшему без движения в полузабытьи.
– Дед, – шепотом окликнула она его, склоняясь над постелью. – Может, покушаешь что?!
Гаврилыч открыл глаза и увидел яркий свет над собою. Оттуда, из вечной сияющей его глубины, к нему двигался тот, настигающий его всю жизнь отряд. Он прошел подле него, сквозь наклонившуюся над ним Алевтину четко, ясно, окутанный морозным дымом декабря сорок третьего года, и широкие сибирские лыжи под их полуголыми красными телами шелестели, как крылья крупных северных птиц. Он увидал воочию каждое лицо этого отряда и ту уходящую в конце огневую точку, куда они смотрели все единым и страшным взглядом. И он поднялся со своего одра, чуя себя таким же молодым, высоким, и занял то пустующее место замыкающего, прилаживаясь к единому шагу всего строя и понимая наконец, что они без покоя ходят над землею только потому, что его нет с ними. Он пошел в этом слаженном, едином строю, пошел и пошел…
– Все, – сказала шепотом Алевтина над ним, – отошел дедко. – Она села ему на краешек постели и закрыла ладонью глаза. – Ушел мой дедко… Кешенька мой…
Николай настежь открыл ворота усадьбы Караваевых…
* * *
Иннокентия Гавриловича Караваева похоронили рядом с могилой его первой жены. В одной оградке. Так пожелала Алевтина. Кладбище уже закрыли, разрешили только под захоронение. А место рядом с Настей пустовало.
– Отдала мужика, – обыденно ворчит Васса, когда они вдвоем с Алевтиною убирают могилы. – Нянчила – нянчилась с им, и на тебе, полеживай с другою!
– А он моим и одного дня не был, – со спокойной печалью ответила Алевтина. – Он тока о ей и думал всю жись. – Она отнесла уже перемороженные цветы на большую кладбищенскую свалку, и часть венков положила на могилу Насти. Осенний день светит недолго и сиро, и старухи торопятся к козам. – Зато я мальчонку ихнего растила. Он любил меня… Витька-то…
К Виктору заходили по дороге. Алевтина обязательно клала на могилу любимую им когда-то баранку с маком.
– Э-э! Дура ты, дура! Отдала мужика!
Васса оглядывалась на могилу Гаврилыча и с укором выговаривала ему:
– Любите вы беспутых. Чем беспутее баба, тем вы к ей крепче липнете! Ну вот че в ней такого было, что они за ей табуном?! – спрашивала она Алевтину с негодованием.
– Тебе виднее. Ты с ей дружила в молодости…
Они уже выходили на дорогу посреди авиловского сенокоса подле кладбища, по привычке остановившись и чуть поклонившись в сторону погоста.
– А ниче не было! – отвечает себе и Алевтине Васса. – Распущенность одна! Бывало, нацепит на себя бус всяких без разборку – и поплыла… А кобели за нею…
– Ну ты, это… Он муж ей был… Все же! А она его жена!
– Это еще до Кешки было…
– До Кешки у нее ничего и не было! Жизнь был Кешка и после смерти – Кешка…
Снег повалил после больших ветров и поздно, почти под декабрь. Праздничная свежесть и чистота сразу выбелила дом. Алевтина чисто прибрала боковушку для Коти.
Однажды, вернувшись из Иркутска, Васса проложила на стол перед Алевтиной карточку с Галиной, на бланке с жирным заголовком: «РАЗЫСКИВАЕТСЯ ПРЕСТУПНИК».
– Говорила ведь я вам… Ведь все уши проговорила. Вот, пожалуйста! Жулье! Жулье жульем! И никакая она не Галина в натуре! Сколь народу она обшманала там!
– Да где – там?
– Ты че, читать разучилась? В Самаре! Самарская она прошмандовка!
– А я была в Самаре… Жарко там… И Ленин там…
– Че Ленин? Ну при чем тут Ленин?! Вон, вишь, написано: осуждена за мошенничество! Народ она квартир лишала!
– А я ее не приваживала!
– Зато Кеша твой…
– Ну, иди и разбирайся с ним!
В декабре старухи привезли Котю. Дома Котя все щупал и трогал руками, ел жадно все, что они подсовывали, а старухи плакали, утирая слезы, старались говорить бодрее.
– А деда где?! – спрашивал Котя.
– А деда помер, – вздохнула Алевтина. – Его закопали.
– А Серко?! Его тоже закопали?
– Нет, его продали в Слюдянку.
Котя лежал в своей новенькой постельке, чистенький, хорошенький. Как куколка, а старухи перебирали Алевтинины вырезки с рецептами, которые она в папках скопила за жизнь, листают «ЗОЖ» и, прислушиваясь к дыханию мальчонки, обсуждают, где достать траву. Теперь они обе растят Котю. Васса вяжет ему рукавички и носочки. Алевтина, вытащив последние от продажи Серко деньги, уехала в Тунку к шаману. Васса долго шумела, сопротивляясь этой поездке, но к этому шаману пол-Култука ездит.
Алевтина вернулась с рецептами и надеждою. Сейчас она аккуратно выполняет все указания шамана. А Васса тайком моет глаза Коти козьим молоком и ворчит, кляня шамана и Галину. Она навязывает ему мелочь и пирожки, которые он раздает Батыевой ребятне. Васса, глядя в оконце, как мальчонка пролезает с целлофановым пакетом сквозь дыру в огороде, вздыхает.
– Мы с тобой, Алька, всех Батыев не прокормим…
– Сколь сможем, прокормим, – спокойно отвечает Алевтина, выглядывая в другое оконце. – А, хороший мальчонка, а… Васька… Добрый какой!
– Ага! За наш счет он добрый…
Зима выдавалась ветреной, бесснежною. Ветра метут и калят со всей своею култукской мощью, подбирая редкие заветренные снега. Васса зачастила в Иркутск к мощам сибирского святого и в какой-то храм, где на путь истинный направляют алкашей. В городе она нашла общество слепых, записала туда Котю, привезла мальчонке азбуку для слепых и детские книжки. Алевтина в эту зиму топила обе печи. Утром кухонную, вечером – в горнице, чтоб теплее было спать парнишке.
