На улице его ослепило обманное октябрьское солнце. По дороге со свистом и скрежетом туда и сюда неслись машины, спешило множество всякого люда. И никому не было никакого дела ни до него, ни до Коти, ни до друг друга. И куда и зачем они мечутся, для чего бегут, если никого не спасают, если гибнут дети… и разве это не война? Если гибнут дети?!
Домой Гаврилыч вернулся вечерней электричкою. Тьма над Култуком стояла сырая, промозглая. Сильно болели ноги. Он зашел по дороге к Бегунку.
– Знаешь, – сказал он, садясь у двора друга на лавочку. – Мы с тобой проиграли войну… Никакие мы не победители… Продам я Серко! Племяннику Шныря продам.
– Здрасьте, пожалуйста! Продам! А сам?!
– А сам помирать буду… Мальчонка-то у нас ослеп. Деньги нужны.
– А ты че ему – отец родной? Прадед – не отец!
– Да как ты не понимаешь?! Что ж ты не понимаешь-то! – Гаврилыч от нахлынувших чувств заплакал и пошел к своему дому.
Алевтина выслушала весть о Коте и решение о продаже коня молча, но тут же начала ожесточенно скрести железный таз щеткою, что всегда было знаком крайнего ее волнения. Васса ревела:
– Взбесился?! Коня продать! А сам куды?! Ты ему что, тятя родимый?!
На другое утро в город с сумками и сумочками подалась Алевтина. Вечером Гаврилыч встретил ее на Партизанской. Шли молча лесною сквозной дорогою, по каменистой в первых заморозках земле. Отволгло пахло листвою. Сладковатый от морозца воздух явно дышал близким снегом.
– Что ж, – сказала, паря дыханием, Алевтина, – продавай, дед, коня! Я согласна. – Она заплакала, и он заплакал тоже…
* * *
Неделями Караваевы молчали, но думали только об одном. Выходя утрами из дома, Гаврилыч смотрел в сторону Тунки, за которой Бурятия, и где-то должен прятаться Пашка.
К концу октября Галина уехала из Култука. Ее проводила до электрички Алевтина. Старуха-горбунья стояла у ворот и смотрела им вслед, пока они не скрылись в ближнем лесочке.
– Была подмога мне, – хрипло каркнула она себе, – и вся кончилась.
Вскоре привезли из Иркутска Котю. Старухи стали сдавать. Особенно Васса, ее шатало от усталости.
– Иза-то свою картошку так и не выкопала, – сообщила Васса.
Гаврилыч промолчал, Алевтина многозначительно глянула на мужа.
На другое утро он взял постряпушек жены, сало и вилы и двинулся к воротам.
– Куда? – предупредила его Алевтина. Она накинула на голову платок, взяла в руки рабочие перчатки и засеменила за мужем. Васса догнала их по дороге.
– Вот какие, – укорила она родственников. – Вот какие!
Калитка горбуньи Изиды была не заперта, хотя она одна елозила по огороду. Склонялась над полем низко. Издали казалось, будто чудовище горбатое по земле ползает. Гаврилыч сразу воткнул вилы под куст. Бабки загремели ведрами.
К обеду вдруг появились участковый с Гордеем.
– Вся «пресвятая троица» в сборе! – весело крикнул Гордей. – Давай сознавайся, старая карга, прятала преступников? А, старичье?
– А что, здоровкаться Чубайс запретил? – холодно ответила хозяйка.
– Государственная дума!
– Изидой Пейсаховной меня зовут! Это так, на всякий случай… Вас, кстати, сюда не приглашали.
– А мы с обыском!
– Ордер!
Гордей хмыкнул:
– Видал, какие бабки грамотные ныне пошли? А где квартирантка твоя?
– Вы свидетели, как он со мною разговаривает.
– Свидетели! Они! Они прячут преступника. А че они у тебя делают?!
– Помогают выкапывать картофель. А вам что?! Счас сядем водку пить. Дак где ордер?!
– Я тебя спрашиваю, где квартирантка?
– Исчезла!
– Куда?!
– Откуда появилась! Я ей не мать! У вас все? Попрошу отсюда!
Гордей усмехнулся, покрутил ключом на пальце, повернулся и пошел. За ним двинулся молодой участковый.
– Ты ить учился с Пашкой, – не сдержавшись, укорил его Гаврилыч, – что ж ты его, как зверя, гонишь?!
– А он меня бил в пятом классе!
– А ручей ты загадил тоже по закону? Вонища от тебя. Вот я подам в суд! Все в Байкал плывет, – встряла Васса.
Гордей выходил быстро, и Васса кричала ему в след.
С полем Изиды управились к потемкам.
– Ну вот, родня у меня объявилась, – вздохнула, гремя ведрами хозяйка, – чайку попьете?!
– Нет уж! Коз загонять надо, коня поить… Приходи завтра сама к нам на пироги. Молочка попьешь козьего!..
В этот вечер, управившись со скотинкой, супруги Караваевы в дом не пошли, а долго сидели во дворе на лавочке, глядя на млеющий белый закат, на впалое, как женский живот после родов, пустое картофельное поле… Зябли, но вставать не хотелось, как в молодости трудно расставаться в конце свидания. Как будто, встав со скамейки, они расстанутся.
* * *
Начинались томимые дни ожидания. Осень приспела в самый раз. Ни капризничала, ни свирепела, а только роняла листву в шепелявые вороха лесного подножия. Бабье лето выдалось грибным. Гаврилыч с Котей лазили вокруг Партизанской до Земляничной. Далеко он боялся ходить с еще неокрепшим ребенком. Собаки визжали от счастья и старались изо всех сил. Однажды он набрел на старую раздвоившуюся березу, заросшую опятами. Пришлось вертаться домой за мешками. Два куля с гаком собрали. Старухи солили, мариновали, жарили. Осенью пахло во всей усадьбе Караваевых. В сенцах, где висели старушечьи пучки трав, в погребе, заставленном свежими банками, в доме, в объевшемся ягодой внучке, птичье щебетанье которого ласкало слух с утра до вечера. Во всех углах усадьбы Караваевых ощущалась осенняя сытость и добрый спокойный достаток. И как-то отдаленно пахнуло старым довольством, теми, давно прожитыми временами, когда еще жив был Витек и они что-то ладили с ним вместе, стучали топорами, и Пашка путался у них под ногами, стараясь показать свою надобность. С ума сойти, как хорошо они жили!
Сентябрь пролетел в заботах, уборке урожаев, закладке его в закрома! Дыхнуть было некогда. Дважды к Гаврилычу подступал Шнырек:
– Продай коня, пока ему цену дают. Протянешь – прогадаешь!
– Надо будет, бесплатно отдам, – отрезал Гаврилыч. – Я на своей животине не выгадываю!
– Продашь! Твой дружок продал, и ты продашь. Копеечка-то понадобится! Пацана-то лечить придется!
Гаврилыч цыкнул на соседа так, что тот отлетел. Бабки каждую свободную минуту подсаживались к телевизору. Пашку все искали. Портреты беглецов все не сходили с экранов…
Нашли их вскоре. В Бурятии, куда внук так рвался. Пашка и в детстве любил с отцом ездить к бурятам. Юрты их любил, жирный бурятский чай… Телевизор трещал сутками о поимке опасного преступника. По всем каналам.
