– Убивать пришел? – спросила она, утирая беззубый рот.
– Руки о тебя марать перед смертью! Сама сдохнешь!
– Зря! Вишь, забыла меня смертушка. Думала, поможешь. – Старуха пододвинула ему темный, сработанный, по всему, еще старым мастером табурет. – Чай пить будешь?
– К тебе не чай пить ходят! Кому охота с тобою чаи распивать!
– Хошь, налью? Покрепче чего?
– Будет. Потравила уже… гораздо. Ходят, поди, по ночам по твою душу! Черти-то…
– А ты не старайся о моей душе! Ты о своей постарайся. Я ни у тебя, ни у братца твово у ворот не стою… В окна к вам не стучуся… Это вы мне покоя не даете… Днем и ночью стук стоит… Зачем пришел? За спиртом? Вон бери бутылку и вали к своим наседкам под подол.
Старуха встала, задвигала вьюшками у печи и стала похожа на старую черепаху. Голова совсем внизу.
– В глаза твои поглядеть пришел! Вот че!
– На, гляди! – Она с нежданною прытью подскочила к нему, близко-близко придвинув свое носатое, коричневое, жесткое, как наждак, лицо, и он увидал ее молодые темной ярью сверкнувшие глаза.
– Ты еще долго проживешь, – установил он. – Такие, как ты, и смерти не боятся!
– А я твой век не заедаю. Своей дорожкою иду. – Иза отошла от него и села посередь своей заставленной, забитой всяческой утварью, банками и бутылками кухоньки. – Ты вон пенсию получаешь ни за что ни про что. Проспал жись в тайге, прошлындал, и рубль к тебе сам придет. Почтарка принесет: «Нате, распишитесь!» А я со своим горбом что заработала?
– Ты зачем дитям отраву продала? – остановил ее Гаврилыч. – Ты думала мозгой, что ты делаешь?!
Старуха глянула на него с нескрываемой горечью, поднялась со стула, глянула в оконце на милицейскую машину у дома Батыя.
– А я им каждый день по две да по три бутылки продаю. Для отца… для Батыя. Он их шлет. Кто знал, что они пить будут с этих лет… Ты вот все судишь меня. Встал, покушал хорошо, горяченького… Все сам делаешь. Старуха твоя никого не нанимает… А я за каждый чих копейки сую. Бутылку, да не одну. А мне их почтарка не носит кажный месяц… Не горюй… что у Батыя дети, что ль?
– А кто, звери?!
– Да хуже… Такие же, как и он, вырастут. Не жалей ты их… Пашку пожалей!
При имени внука Гаврилыч замолчал и вышел из дому. Галина проводила его за ворота и долго смотрела ему во след.
* * *
На неделе Гаврилыч собрался в Иркутск проведать правнука. В Иркутск собирали его целый день. Алевтина стряпала, рассовывала сладости по мешочкам. На всю палату положила. Васса выгладила Гаврилычу рубаху. Николай вырезал Коте свистульку.
– Куды поперся? – с досадой ворчала Васса. – Не молоденький!
На станцию его провожала Васса. Как он ни отбивался от нее, а баба, как корова на привязи, упорно шла рядом. Положено в путь проводить.
– Вот скоро помру и проводишь, – сердито шутил он.
– И туда провожу, не боись.
Вышли на электричку рано. Стыли злые октябрьские потемки. Земля уже окаменела, пристукивалась под ногами. Предрассветный ветер норовил добраться до костей.
– Назад пойдешь вот, – припугнул полусерьезно Гаврилыч свояченицу, – тебя волки съедят…
– Кого там волки. Счас люди хуже волков, – спокойно ответила Васса, приноравливаясь к его шагу. – Тебя, дурака, жалко… – добавила она. – Я тебя всю жизнь жалею. Своего так не жалела, как тебя.
– Че меня жалеть! Я не инвалид. С руками-ногами всю жись…
– А тебе всегда больше всех надо! Вот че ты пресси через лес в потемках?!
Гаврилыч молча и сердито прибавил шаг.
– Ты вот что, баба, ты вертайся до дому, – сказал он, помолчав. – Я че, баба, меня провожать…
– Ешо хуже. Бабы глазастые… Все видят. А ты сроду слепошарый. То, что рядом, не видишь… Все тебе чужие да чужаки… К приблудной этой привязался…
– Кто привязался?! Че ж мне ее палкой гнать? Одна она здесь, как перст! Помочь некому!
– Помогальщик, говорю… чужим. На меня вон сроду не глянул.
– Ты родня! Че на тебя глядеть? Я тебя кажен день вижу…
– Родня я тебе. Нашему забору двоюродный плетень. Мы с тобою не кровники.
– Ты че мелешь?! Ну вот, что ты всегда мелешь-то?!
– А ничего… Раз уж на то пошло – я на тебя еще в девках заглядывалась. А ты, кроме своей погремушки Насти, и не видал никого. Все с ею, как дите, возился. Из-за тебя за козла своего пошла… От тоски.
Гаврилыч от такой неожиданности внутренне оцепенел и сильно прибавил шаг. Васса отстала от него, а потом совсем встала, долго глядя на его худую согнутую спину.
«Когда же это успокоимся мы?» – грустно думал Гаврилыч в пустом по-осеннему вагоне электрички. До самой смертушки мучает человека тяга друг к дружке…
Больницу Гаврилыч искал долго, расспрашивая путь, внимательно вглядываясь в городские лица. Его поразила перемена этих лиц. Они бегущие стали… Все мимо, мимо… Никто ни на кого не глядел, и никто никем не интересовался. Это был другой город, совсем другой, чем тот, после той войны. Он был как бы после еще новой, непознанной еще народом войны, о которой часто думал Гаврилыч. Старик словно не только в другой стране оказался, в другом миру, на планете иной…
В больнице ему сказали, что Коти нет, перевезли его в глазную клинику. Пришел врач. Молодой, здоровый, носатый. В белом халате.
– Нехорошо, – сказал, – отдали бы в детдом… государству, раз сами не в состоянии поднять.
Гаврилыч до кости прочувствовал, что нехорошо, неладно. Хотел что-то ответить, не нашел что, только согласно закивал головою.
– Не углядели, – вздохнул он, – по старости.
– А родители где?!
Гаврилыч промолчал.
– В общем, дедушка, такая картина, – вздохнул молодой врач, отводя глаза, – в общем, так… Поздновато вы хватились… Привезли ребенка поздно… Сетчатка отслоилась… Сами понимаете, что такое сетчатка. Ищите деньги на операцию!
Гаврилыч понимающе кивнул головою. В его голове мелькнули байкальские сети на заветренном берегу и дырку в них, которые надобно заделывать.
– В общем, ослеп ваш мальчик… Пока совсем… Может быть, в будущем… Наука, она, знаете, не стоит на месте… Вы сейчас езжайте туда, в академ… в глазную клинику. Он сейчас там.
Гаврилыч согласно каждому слову кивал головою, но как только уяснил смысл сказанного, застонал весь:
– Как, ослеп? Как же это, ослеп? – хрипло выдавил он. – Это ж Котя наш… Вы че ж с ним соделали?!
– Это вы соделали, не мы, – холодно бросил врач и быстро вышел из палаты.
Гаврилыч, сидя, хватанул воздуха, но не поймал его. Он положил собранные гостинцы на пустую ближнюю тумбочку и встал. «Недоглядел мальчонку», – стучало у него в мозгу… Недоглядел я мальчонку…
