– Поближе пройди, – хрипло приказала Иза.
Уж не колдует ли старая ведьма? Холодок пошел по спине и без того замерзшего старика. Жиличка Галина поплотнее задернула занавеску на окне. Гаврилыч заметил в оттопыренном кармане халата хозяйки мобильник, усмехнулся:
– Куда звонишь? На тот свет? Проверяешь, все ли на месте?
– Я горбатая, а не дремучая, – холодно ответила Изида. – Чаю будешь?
– Я не чаи распивать пришел!
Помолчали. Галина выскочила зачем-то во двор. Старик услышал, как щелкнул запор калитки. Потом по ногам побежал сырой дух ночи.
– Могу поднести покрепче! Настоящего! Не травить же тебя спиртом этим! Жалко!
– Сколь лет травила, а теперь жалко!
Напряжение нарастало в душе Гаврилыча. Изида, перекрученная, с отвислым носом, нависала над ним, как страшное и нечистое видение. Он бы, честно говоря, сейчас и технического спирта хватанул за милую душу. В полной и долгой тишине Гаврилыч вдруг услышал:
– Дед! Здравствуй, дед!
Гаврилыч обернулся и увидел здорового мужика в проеме двери.
– Не стой на пороге, – хрипло сказал вдруг Гаврилыч, – примета плохая.
Он боялся поверить виденному. Это был Павел. Он мог и не узнать его, когда-то добродушного, здорового, наливного и цветущего силой, здоровьем и жизненной радостью, в этом исхудавшем, звероватом мужике. Но узнал. Потому что это был его внук. Гаврилыч встал и трясущимися руками молча ощупал костистое, но сильное тело.
– Павел! Павел… Пашка! – только и сказал он.
Обнявшись, они долго стояли посреди кухни. Изида поставила на стол бутылку магазинской водки. Дед с внуком просидели до утра. Сидели они в темноте. Свет горбунья выключила. И время от времени Гаврилыч нащупывал руки внука. Они были сильны, все так же цепки и ухватисты. И это вселяло в Гаврилыча надежду, что внук не сломлен, и, Бог даст, выберется из беды.
– Я так много понял там, дед! На воле народ зашоренный. Ничо не понимают. Я там понял главное. Мы беззащитны! Мы голенькие, бери и кушай! Они и пользуются.
– Кто?!
– Власти, – шепотом сказал Павел. У нас ничего нет, дед! Никакой защиты. Ты видел, как нас судили? Кого они защищали. А эти «чурки» десятерых пацанов на наркоту посадили… И четверых повесили. Мы пять раз заявление в милицию подавали. Никто не появился ни разу. Сами ездили в милицию, над нами посмеялись только… Адвоката дали – он слова в мою защиту не сказал. Мы народ, который ничего своего не имеет. Ни судов, ни полиции, ни медицины. Армия тоже на них работает. Повоевал я в Чечне… насмотрелся, как нас «чуркам» сдавали… Помню эти приказы отступать, да не стрелять. Завоюем высоту… Все, уже взяли, приказ – не стрелять. А они нас косят. Потом кричат – отступать. И лежат наши солдатики. Армию положили под чеченский сапог… Предатели эти… Короче, опутали нас, дед! Оплели, и на бойню… А банки эти… жидовские…
– А Путин?! – спросил шепотом Гаврилыч. – Он же не дурак!
– Вот именно, что не дурак, – холодно и вслух ответил внук. – А чье правительство-то?! Его! А какое оно?
– Какое?
– Антинародное. Нас, как зверя, гонят! Как Котя?!
– Хорошо. Бычонок – весь в тебя. Ест за троих. Носится…
Тут Гаврилыч почуял болезненный тычок костлявых пальцев хозяйки в затылок и прикусил язык. Но было уже поздно.
– Я должен его видеть!
– Счас! – Изида прошла мимо окна, и вышедшая луна осветила ее длинный нос из-под торчащих темною паклею волос. – Че-то рано тебя назад потянуло! Только выйди в поселок. К дому не подойдешь! А там – пожизненное…
– Я сына хочу видеть. Я три года землю носом рыл, чтобы сына увидеть!
– Хочешь сына видеть – будь осторожным. Гордей вон день и ночь на тебя бинокль наводит. Мечтает копейку за тебя поиметь. Он за три копейки мать родную сдаст, а уж тебя живьем возьмет.
– Да мы с ним учились вместе!
– А ему начхать, с кем он учился!
– Дед, – вдруг вспомнил Павел. – Мне ружье нужно!
– Далеко пойдешь ли? – спросил Гаврилыч.
– К бурятам. Там на ферме укроюсь посреди скота.
– К бурятам не ходи! – скрипуче предупредила Иза. – Сдадут и за грош! Жиды сдадут за корысть. За все выгадывают. А бурят, он так сдаст. К нему приедут, он сдаст. Еще и обнимет тебя перед сдачей.
– Как вы о евреях-то, баб Иза! Сама ведь из них! – встряла наконец-то Галина.
– Потому и говорю, что знаю, о ком говорю! Мои зря не сдадут! Сначала подсчитают, какая прибыль с того. Мои все считают!
– То-то они счас хозяева мира, – ядовито процедил Павел. – Все дыры забили, как тараканы.
– Главное они просчитали, – то ли заплакала, то ли рассмеялась хозяйка.
– Что, баб Иза? – выдохнула Галина.
– Царство Небесное! Просчиталися…
Когда Гаврилыч собрался домой за ружьем, Павел рванулся за ним. Иза встала в проеме двери с топором.
– Пусти, баб Из, я по-пластунски сквозь черемушник проползу. Я умею. Я только гляну на него и уползу.
– Ну-ка, сядь вон туда! – приказала бабка. – Я тебя принимала! С первого дня помню тебя. И в своем доме погибнуть не дам! Недаром ты ко мне приполз… по-пластунски. Веди себя как положено… В твоем положении… Еще и поживешь с Котей своим.
Алевтина с Вассой встретили Гаврилыча у ворот.
– Нагулялся! – заурчала Васса. – Оторвался, бесстыжий, на полную катушку!
Алевтина молча и внимательно всматривалась в лицо мужа.
– Че встали? На выставку, что ль, собрались? Дуры старые. Весь Култук за домом смотрит, а они встали… Глядите, нету хозяина!
Алевтина сразу все поняла и юркнула в калитку. Пока Гаврилыч добывал из тайника ружье, Алевтина собирала снедь в охотничий рюкзак мужа. Наконец что-то дошло и до Вассы, и она зашлепала, заметалась по дому, собирая в сумку все подряд.
На раннем рассвете Иза вывела Павла с Галиною через огород по своей потайной тропе. За ручьем прощались.
– Помни старую жидовку, – скрипела Изида, суя в карман ветровки Павла пачку денег.
– Баб Иза, я вас никогда не забуду! – с сердцем сказал Павел.
– И я, – пискнула Галина.
Лицо женщины было напряженным и решительным. Она словно обрела наконец то, что безуспешно искала в жизни. Галина то и дело взглядывала на Павла, и в лицах обоих бедолаг было что-то общее, какое бывает у старых, хорошо проживших совместную жизнь супругов.
«Лучше б я не дожил до этого утра», – думал Гаврилыч, обнюхивая чужое тело внука. Они долго стояли молча, обнявшись. Солью и дымом несло от одежды этого мускулистого, грубоватого мужика, вовсе не похожего на ласкового его внучонка.
