– Помянем, – сказал и заплакал.
– Ты не плачь, жалеть же нельзя. Пути не будет, – укорила его Алевтина и недовольно глянула на дешевую бутылку.
– А она совала мне на магазинскую. А я не взял. Я корову свою не продавал… Я ее поминаю на свои, кровные… – гордо оправдался Бегунок.
– После бани выпьем. – Гаврилыч поднялся и направился к бане. – Николая вот поправим, не то его развело. И дом трещит его, и сам трещит…
– У меня тоже дом ходуном ходит, – подхватил Бегунок, утирая слезный нос, – прям как землетрясение ино… Баня – еще ниче, держится, а сенцы поехали… Ниче не буду делать! – заявил он. – Никогошеньки… У ей рук нету за коровою ходить… Ей надо вылизать этот дом и лежать у телевизора… А я за корову… – Он опять заплакал. – Только и утешение было, что коровка моя…
Алевтина с Вассою и Гаврилыч с молчаливым пониманием окружили его…
Парили Николая Гаврилыч с Бегунком. Племянник раскатался на полку, как по шарикам. Худущий, жилистый, голова болтается внизу. Он то ухал под паром, то жалобно стонал. Разъяренный Бегунок с особой злостью хлестал веничком по его пояснице. Племянник не чаял выжить. Потом пришла красная Васса, долго пыхтела над голым мужиком, давя цепкими, толстыми пальцами по его позвоночнику. Николай взвыл.
– Не ори, – приговаривала спокойно женщина. – Завыл… О-о! Как волк… воет!
– Больно… Ой, больно же-е! Сломаешь жа!
– Счас, сломала! Могла бы, я вас всех бы переломала. Никого бы живого не осталося. Толку от вас от козлов… Да и того уж нету…
Алевтина на другой день села на веранде гнать самогонку. Перед этим она начисто вымыла веранду и на желтенькую сияющую скатерочку поставила аппарат. Газовая печка рядом. Брага забродила давно в бане. Аппарат заработал исправно. Алмазная влага равномерно каплила прямо из самоварного носика в бутылку. Васса села рядом.
– Ешо их таким добром поить. Изиной бы отравы хватило. Ешо и спасибо бы сказали.
– И так скажут! А я с роду людей за работу не травила.
Бегунок присоседился косить с Гаврилычем.
– Она думает, я сяду к ее юбке и телесериалы с нею смотреть буду, – с обидой сказал он. – Она на эти сериалы корову променяла. Штаны мне купила. А я их не ношу. Я и в этих доживу!
Косить начали на дальнем покосе. Там за мостом, под Чертовой Горою. Покосы эти Гаврилыч помнит сызмала. Их держал еще его дед, и дедов дед вырубал за речкою кустарник и воевал за траву с лесом. На этом покосе Гаврилыч прошил косою первый свой стежок, он и на войне о нем тосковал, об этом покосе…
Встали трое лесенкою. Гаврилыч, за ним племянник и Бегунок вослед…
– Ну, пердуны, поперли, – спокойно улыбнулся Гаврилыч и, оглядев широкий, ровный, до самой реки цветуще-сочный луг, вздохнул всей грудью. – Как говорят – благослови, Господь…
Начало покоса горчило утратой. Давно ли с Витюхою начинали покос. Витек в одной рубашонке бегал мальцом, цеплялся за Настину юбку. И с Алевтиною они косили вдвоем, когда Гаврилыч болел… В последнее свое лето он сидел вон под той березой и смотрел, смотрел вдаль. Насмотреться не мог.
– Зря, – сказал, – я отсюда уехал.
Он был хорошим сыном… И погиб в той же прорве, какой сгинуло, почитай, пол-России молодняка… По пьяни разбился на машине…
Разгоралося, жгло молодое июльское солнце, роса еще сверкала по кустам, висла золотой капелью на острие цветов, и трава ложилась ровно, послушно под свистом литовок. Николай часто останавливался, как бы правя косу, но Гаврилыч видел, как он сдал, как он задыхается и устает. Бегунок, привыкший к косьбе, налетал на Николая, петушился, кричал: «Береги пятки!», но Гаврилыч видел, как тяжело и другу косить чужой покос, когда свой, годами ухоженный, вычищенный, брошен ноне там, за Партизанской, у дороги. Отдыхали на старой колоде. Боязливый Николай, который в детстве сел на колоду, в которой зимовали змеи, тщательно оглядел ее. Он с тех пор на колоду, как на саму змею, садится. Курили, глядели в молодой березнячок в ожидании подкрепления.
Первым вестником обеда явился Котя. Он бежал впереди баб и орал: «Деда-а! Я сам нашел тебя… Сам!» За ним из березнячка пряменько, мелко проступила Алевтина, за нею нависала потная, распаренная Васса с бидончиком в руках. От нее жаром несло, как от турбины. Николай, подле которого она присела, отодвинулся от матери.
Алевтина молча расстелила на траве походную холщовку, такую же белую, чистую, разглаженную, что и дома, нарезала ковригу хлеба, разложила на скатерке вареные яйца, огурцы, отваренное мясо.
– Едва добрались до вас… По жаре-то!
– А нам каково на жаре косить? – спросил Николай. – Это тебе не прогулка.
– А я сколь говорю вам – продайте коня. Он что, молоко дает? От бешеной коровки… пьете тока с него. – Она подлила из бидона в протянутую Алевтиною чашку с окрошкою домашнего квасу. – Правильно баба у Бегунка корову продала. Счас лежит в чистоте и в потолок поплевывает.
Бегунок поперхнулся куском мяса. А Гаврилыч, принимая из рук жены чашку с окрошкою, сурово осадил родственницу:
– Тебе кого судить про моего коня?! У тебя коза есть, ею и распоряжайся. Хошь продавай, хошь куда девай. А я со своим конем сам управлюсь!..
Васса с обидою поджала губы.
– Попрекаешь, – чуть помолчав, зловеще начала она. – Углом попрекаешь… Заела я тебя… Подушки твои пролежала?!
– Да ты кого городишь? – возмутился Гаврилыч. – Я хоть слова такого сказал?!
– А то ты сказал, что я чужая тебе! И про коня не молви. – Васса отвернулась от чашки с окрошкою, протянутой ей Алевтиною. – Ешьте сами…
Алевтина молча взяла себе тарелку, поставила ее на камни и неспешно хлебала…
– Ой, вкусно! – похвалил Бегунок. – Умеешь!
– Да и вы проголодалися, – ответила Алевтина и, развернув сумку, подложила на скатерку пирожки с блинками, которые берегла к чаю. – На вот огурчика. Седня сорвала к покосу… С грядочки… У меня всегда к покосу огурцы уже свои…
– Да уж ты хозяйка!
– А это?! – выразительно спросил не евший в ожидании выпивки Николай.
– А это – вечером! – спокойно ответила Алевтина. – Кто в работе пьет? В работе не пьют. Нажрешься, и тащи тебя с покоса волоком… А ты деньгами возьмешь? – укорила она Вассу. – Губу надула! Че цепляешься к нему?
– К нему я не цепляюсь. Его конь – пусть, как хочет, решает…
Котя хватал блинки с пирожками. Алевтина очистила ему яичко. Окрошку он хлебать не стал. «Уже избаловали», – подумал Гаврилыч.
На второе Васса выложила в глубокую чашку горячие еще котлеты. Сама есть не стала. Гаврилыч примиряюще протянул ей конфетку-сосатку.
– А мне? – тут же возник парнишонка.
– А тебе – кашки березовой, чтоб слушался. Вон котлетку съешь…
Котя тут же сорвался за бабочкою.
