Гаврилыч почуял, как загорелось у него лицо.
– Аль, – вдруг выпалил он. Он редко называл жену по имени. Больше «мать» или просто «старуха». – Задолжался я с пахотой-то.
– Чего? Ты че, дед? Кому врешь? Пахал – и задолжался.
– Погулял ведь!… Сама видала… Изе…
– Изе!.. Ты ж ей огород вскопал. Он у нее до ручья самого… Да с камнями.
– На все бутылки-то я не напахал. Я ж не один был. Шнырь прикипел. Ты ж его знаешь. Колька… Бегунок.
– Ох, дед, дед! Сколь лет-то тебе… А у тебя все дружки да бутылки.
– Дак куда их девать? Дружков-то! Кто за гробом-то пойдет?!
– Кто пойдет! Я да Васка! А Шнырь твой на поминки и прилетит. Приди домой. Выпей с устатку за ужином. Что ль, не подаю тебе… Совсем одурел на старости!
Гаврилыч поперхнулся, закашлял.
– Ну, ты, это, с книжки сыми.
– С книжки! А хоронить нас кто будет? Пушкин?! По соседям Васка побежит?
Гаврилыч молча вышел из дому. Васса встретила его в огороде.
– Страмина, – коротко укорила она, – последнее из дома тащишь!
– Ты мне кто, жена?! – наконец взъярился Гаврилыч. – Че ты лезешь во все дыры? Куда не просят тебя!
Васса поджала губы, побурела и медведицей пошла на него…
* * *
Июнь пожарил земельку, как сковородку. Закаты стояли долгие, белые… Рассветы торопились занять их место. Не было ни ночей, ни дождей. Гаврилыч и не спал. Глаза прикроет – взвод перед ним. Последыш-запердыш все спотыкается, хромает. Дважды в коротких рваных снах вставала перед ним Настя в клетчатом платочке, в каком он увидел ее впервые на Чайной. Смотрела молча, с укором. Гаврилыч все пытался объяснить ей, что это не так! Что Пашка у них очень хороший мужик. Правильный мужик-то! Ну, не мог он убить! Просто так. Это же Пашка! И просыпался… А второй раз Стежка вдруг, не глядя на него, сказала: «Это я убила Павла», – и исчезла…
Гаврилыч весь день не мог отойти от сна. А как Васса ушла к своим козам, он рассказал сон Алевтине. Супруга покачала головой, зачем-то сняла фартук, села и сказала:
– Видать, правда, в род идет наказание-то…
– Какое наказание? – изумился Гаврилыч. – Пашка-то при чем?!
– Бабка у него во грехе умерла! – просто вздохнула старуха и сложила на коленях коричневые изработанные руки. – Да еще дите невинное загубила!
– А ты откуда знаешь? – с отчаяньем вскричал Гаврилыч. Голос его в крике дал петушка.
Алевтина, как у ребенка, пригладила на голове супруга седой вихор.
– Я это знала… уже, когда Настю твою хоронили, Кеша. И про дите… И про Шныря. Жена его тайком мне плакалась.
– И молчала! Всю жизнь!
– А зачем язвы-то ковырять? Че в этом хорошего… А за нее я в церкви хотела подать, а батюшка сказал – нельзя, за самоубийц не подают, дома молитесь…
– И ты молишься?
– А как же! Это ж не ваше – любовь, любовь. А где могилка забыл! Как же любовь-то без памяти?!
Как-то в долгий белый вечер вернулась от своих коз Васса и всплеснула руками по бокам.
– Гляньте че, мой дурак в лапту играет!
– Каку лапту? – удивилась Алевтина.
– Дак вон с пацанами. Орет, как оглашенный. Нет, ну ты посмотри, он с подростками носится, как пацан!
– Да он еще хуже, – мстительно сказал Гаврилыч.
Васса ухватила с горячего подноса в руках Алевтины пирожок и выскочила на улицу. Алевтина неторопливо смазала пирожки маслом, покрыла их чистым полотенчишком, сняла с себя домашний платок и фартук и вышла на улицу. Гаврилыч глянул на улицу в оконце и сел. Он уже видел в это лето лапту. И она зудила его. Он вспоминал Пашку, который так же носился по улице и, как резаный, орал: «Лап-та!» Прибежал Котя и закричал: «Деда, лапта!» – «Ах ты, Господи, – подумал Гаврилыч, – все повторилось… Дожил, спасибо Тебе! И невестке, курве костлявой! Что ребенка бросила».
До середины июля Гаврилыч с Васкиным Коляном работали по усадьбе. Подтягивали веранду к дому. Крутило избу. Ходуном ходило жилище, потрескивало.
– Глядишь, проснемся посередь Байкала, – наблюдая за мужиками, заметила Васса. – У воды живем, по воде ходим…
– Дед, – укорила его в середине июля Алевтина, – одурел ли?! Покос под носом. Самый жар стоит. Чем животину кормить будем?!
Гаврилыч выразительно глянул на супругу, мол, кого в мужичьи дела лезешь. Своих мало?
– А самогон когда я гнать буду? Или Изиным травить народ будешь?
Колька, как услышал заветное «самогон», так вдохновился, что взлетел на крышу махом. Работал, как заведенный. И Васса его не подгоняла. Только сказала:
– Дома ты бы так работал! А то ночью звезды считаешь сквозь крышу.
Вдохновленный племянник перетащил бревно из конюшни. И, видать, сорвал спину. Утром к Караваевым не пришел. Васса вздохнула:
– Лежит! В потолок глаза пулит.
– По дури-то можно и без яиц остаться, – заметил Гаврилыч и пошел навещать племянника.
– На кой ему яйца? – горько хмыкнула Васса. – У него глотка есть.
Двор Вассы поразил Гаврилыча своей запущенностью. Грязные тряпки валялись на редкозубом заборе. Прямо посреди двора на чурбаке лежал топор – заходи, убивай! Калитка к ручью сгнила и болталась под ветром. У пустого дровяника зияла пустотой будка кобеля, которого сожрали случайные Колькины собутыльники. В доме пахло тьмой и сыростью. «Бедная Васса», – подумал Гаврилыч, войдя в дом.
– Есть кто живой?!
– Живой, неживой, а есть. Заходи, дядь Кеш!
Гаврилыч вошел, потоптался. Впрочем, Васса всегда была чистюлей, и попривыкнув к темноте, Гаврилыч оценил это.
– Двор-то ты как запустил! – укорил, не удержался, он племянника. – Мать – старуха, где ей управиться.
– Да, ладно, дядь Кеш. Не ворчи! Сам знаю.
– Спину, что ль, сорвал?
– Поясницу. Отлежусь. Мне б немного полечиться. Дак я бы мигом встал… Нет с собою, дядь Кеш?
– Как не быть?! Дак ведь запьешь! Мне твоя мать последние волосенки выдерет.
– Клянусь, дядь Кеш, клянусь! Никогда!
– Че дом-то запустил? Руки отсохли? Угол вон повело.
– Дак Байкал ходит. Он же по нашему разлому и идет.
– А руки на что?!
Алевтина с Вассой едва доволокли скрюченного Николая до двора Караваевых. Гаврилыч затопил баню, послал Котю на чердак за старыми вениками. Принимая ребенка с лестницы, увидал, как из двора Бегунка выводят корову. «Продали бедолагу», – подумал Гаврилыч. И долго смотрел, как отходит грузовик с друговой животиною от его дома по пыльной июльской дороге. Бегунок явился к нему тут же с Изиной бутылкою в руках.
