«Учить надо мальчонку жизни, – подумал Гаврилыч. – Навык мужичий в руки дать». Утром Гаврилыч развалил печь в бане, чтобы переложить ее наново. Котя вертелся рядом, потом упорол к Райке, которая принесла вчера пятерых щенят. Топить не стал, все ж ребенок в доме. А раньше топил. Бабы ворчали: чего грязи поразвел?! Хватило бы на наш век и этой печи.
«Баба, она как курица, – думал Гаврилыч, – дальше носа не видит».
Колька, сын Вассы, пришел за матерью. Оголодал. Старуха за караваевской бедой совсем забыла про сына. Уже неделю он берет продукты в магазине под запись. До Вассиной пенсии.
– Дай сотню, дядь Кеш! До пенсии!
– А что, у тебя пенсия есть? – обивая кирпич молоточком, спросил Гаврилыч. – Гляди-ко, заработал…
– Мать получит, отдам! Ну, правда, отдам!
– От-дашь! Гляди-ко!
– Ну правда! Подыхаю, дядь Кеш! Ни пожрать, ни выпить!
– Лодырь ты. Правильно Трофим говорил, путнего мужика из тебя не будет…
– Это че, батяня так говорил?!
– Песочку принеси! Куда прешь? В ванну сыпь! Говорил.
– Вот батя! А сам-то он как кончил?
– Отца не трожь! А то по морде получишь! Отец твой по жизни хозяин был. Он картошинки не пропил. А ты все в доме пропил! А то, что с бабами баловался! Дак ты рад бы в рай… Да машинку свою, и ту пропил… Давно!
– Ну дядь Кеш!
– Мать отойдет, дом за неделю пропьешь и сдохнешь. Никто тебе воды не подаст!
– Хреново, дядь Кеш! – Николай поднялся, как старик, и пошел, как старик, держась за поясницу.
«Он ведь с Витьком моим одногодок, – глядя вслед племяннику, подумал Гаврилыч. – Не ж ли Витька таким же бы стал! А я-то!.. О господи…»
Баню быстро сложил: оставил те же пути и колодцы. Прогоревшие кирпичи выбросил. Уставал смертно. Бабки грязь вытаскивали. «В субботу, перед Троицей, протоплю, – решил Гаврилыч. – Пашку бы выпарить. Разок бы еще в дедовской бане погрелся…»
Сон ночной ушел совсем. И баня не помогала. Как ни уставал Гаврилыч, а спать не мог. Все семейство Караваевых напряженно ожидало вестей. Но по радио и местному телевиденью объявляли только о побеге. Предупреждали устрашающе. Грозили милым его внуком, добрым, покладистым, громадным, как медведь. Большим ребенком с Настиными доверчивыми глазами… Гаврилыч все считал – вычислял, где может прятаться внук.
Баню опробовали аккурат на Родительскую субботу, под Троицу. Бабы с утра помыли баньку, Гаврилыч натаскал воды. Топили березкой. Печь трещала люто. Натопилась за час. Лето! На дворе жарит, что в бане! На баню пришел Николай. Сидел на широком пеньке, ждал, когда его пустят в первый жар. Ждал долго, мылся быстро. Пулей вылетел из предбанника. Красный, как малина.
– Сердце! – охал он.
– Пей меньше, – урезонила его мать, поднося ковш с квасом. – На-ко, попробуй! – Николай залпом выпил полный ковш, утер усы. – Пиво лучше!
– Мочи тебе от бешеной кобылы.
Потом в баню подалась Васса.
– Ну, не поминайте лихом, – пошутила она. – Колька, много не пей на поминках моих.
– Ты еще меня переживешь, – ответил сын и засвистел.
– Не свисти, – урезонил племянника Гаврилыч, – кто свистит во дворе? Да возле бани!
Из бани послышался перехлест и уханье могучей Васкиной утробы.
– Крепка еще! – сказал Гаврилыч.
– Да и ты… не оплошал, – ответил Колька.
Париться старик не стал. Сердце давно выдохлось. Посидел чуток в пару и дверь открыл. Квас пил долго, захлебываясь. Капли пота мешались с квасом.
– Еще сто лет проживем, – вдруг сообщила Васса, придерживая днище ковша.
– Поживу, – пообещал Гаврилыч.
Алевтина мылась последней. Вначале она вымыла Котю. Мылась долго. Она баба въедливая, неторопкая. Вышла румяная, как куколка. С чистыми глазами в чистом халатике, в новых тапочках. «Ничо баба», – одобрительно подумал Гаврилыч.
Ужинали на веранде. Стол полон постряпушек. Бабы заладили стряпать каждый день. Гаврилыч понимал это. Ждали все, и все молчали.
– Ну-с, – потер руки Колька. – На дымок. Дым не обмоешь – дым не пойдет…
Когда-то такие вечера Гаврилыч любил без памяти. Любил их покой, порядок, череду дел и трапез, березовый дым и духовитый жар бани. Долгие-долгие вечера с беседами под чай и рюмочку. Бабье мыло кости всему, почитай, Култуку, и Гаврилыч словно газету читал о родимом селе. В такие вечера словно вся его жизнь выстраивалась строем, где каждый кусок его жизни знал свое место. И вся эта его жизнь, и всех, кто стоял в этом судьбинном строю, были надобны и ему, и Култуку, и вообще земле. Ныне послебанное застолье было тяжелым. Колька, «обновив дымок», понял, что боле ему не достанется, и тут же скрылся за воротами.
– Шнырь-то, прям, так и крутится вокруг нас, – заметила Васса. – Прямо глаз не сводит. Раз пошла за баню, глянь, а он стоит за забором и в щелку глядит во двор!
Караваевы молчали. Белый долгий закат горел над сопками. Пахло набирающими силу травами. Вот уж сенокос ладится. Пора косу отбивать. Ныне утром Гаврилыч выводил коня в дальние покосы, нашел полянку с незабудками, собрал пучок, принес Алевтине. Алевтина молча взяла и отвернулась. А когда повернулась к нему, он увидал увлажненные ее глаза.
Дважды Гаврилыч видел, как смотрит Гордей со своего огорода через бинокль во двор Караваевых. «Смотри, – думал Гаврилыч, – я бы сам посмотрел».
До пенсии обычно считали дни. А в этот день все выглядывали из калиток, не идет ли почтальонша. К Караваевым она поспевала к обеду. Молча разложила бумаги на столе. Колька прибежал с утра и подлетел к столу.
– Куда? Ты не заработал пенсии-то!
– Доживи до нее, – сказала Васса, расписываясь в ведомости. – Так пьешь, поросенок, что света не видать… О господи, прости!
Она получила купюры и озабоченно раскладывала их на кучки. – Все отдам под запись. Еще не получил ни копейки, а уже всю пропил мою пенсию.
– Ну, на пузырек-то дай! Последний. Клянусь! – Васса всхлипнула, сунула бумажку ему в руку. В ту же секунду Колька исчез.
– Чаю-то попей! – предложила Алевтина почтальонше, получая деньги.
– Некогда мне чаи распивать. Три улицы еще ждут. Не нашелся-то ваш?
Караваевы промолчали. И почтальонша больше не спросила ничего. Гаврилыч прямо при всех вдруг выхватил свою пачку денег из рук Алевтины и сунул ее в карман. Алевтина покраснела, как рак, но промолчала. А почтальонша подозрительно глянула на него. После ухода женщины Алевтина позвала старика за печку, где у них происходили самые серьезные разговоры.
– Дед, – сказала она с укором. – Ты меня не позорь. Люди че подумают, че я тебе копейку в руки не даю! Или ты не хозяин совсем деньгам?
