Но больше Гаврилычу никто не встречался, и он вдруг вспомнил настороженные взгляды обеих старух и прерванные при его появлении их речи. И как ядовито ухмыльнулся при последней встрече Шнырь, и Бегунок виновато отводил глаза в черемушнике. Старух Гаврилыч пытать не стал. От них толку не добьешься. Пошел к Бегунку. Дружок понял все сразу.
– А че я могу? – тихо оправдывался дружок. – Кеш, ну я-то че?
– Ты не мог мне сказать?! Чтобы мне Гордей глаза не колол?
– Да, Гордей че? Че он, Гордей? Он за грош мать продаст. Кого слушаешь?!
– И эти старые лохудры молчат! Эту квашню Ваську не остановишь. Трещит без умолку, хоть кляп ей вставляй во все дыры… А тут заткнулася сама.
– А ты че? Я думал, ты знаешь уже. По всем магазинам их портреты висят.
– Каки портреты?!
– Дак Пашки… с подельниками.
– Че, и по Култуку висят?
– Дак это, висят, но я их срываю! Кеха, я их срываю… А они опять висят… А ты че, не видал, что ль, у магазина-то… висят?
– Я зачем в магазины эти попрусь, когда у меня две старухи в доме? И че я вижу… Я уж давно не вижу ничо. Висит листок, а че в нем?..
– А… Дак ты слепой?
– А ты думал!
– А я не знал!
Бегунок огляделся и вынул из внутреннего кармана пиджака бумажку, и, откашлявшись, стал читать: «Разыскивается преступник…» Читал он, не глядя в бумажку, видно, выучил уж наизусть.
– Возьмешь? – спросил, дочитав.
– Еще раз прочитай…
Только при втором прочтении Гаврилыч понял, что Пашка, внук его, бежал из колонии с двумя своими земляками, и теперь его ищут по всему белу свету. Его последыша, синеглазого, белобрысого, такого ласкового, как котеныш! Чужаки… злые в клетку хотят, что зверя…
* * *
Дни тянулися медленно, по минутам. Сон пропал, как туман над Байкалом, словно его ветром развеяло. Уже давно отцвела черемуха, отзвенели положенные на ее цветы утренники, молодые свежие с веселым ледком и бабьим ворчанием. Потом зацвела яблоня, а там сирень с белой акацией. Лист в лесу окреп, потерял младенческую слюнявость, затвердел и остепенился. Все в природе развивалось по своим канонам и законам, и «небесная контора» следит за порядком неусыпно. Только на земле у людей никогда не было и не будет никакого порядка. Что же это такое. Что же ты сидишь там, Бог?! Куда Ты смотришь? За что?! Так думал старик круглые сутки. Лицо внука неотступно стояло перед его глазами. В доме все попритихли. Васса, и та помалкивала. Теперь по магазинам шастает только она. Гаврилыч совсем не выходил из усадьбы. Так что Васса металась между своим домом, магазином и церковью. Она поставляла множество новостей и мнений о Гаврилыче и его внуке.
В середине июня припекло. Дождей не было, грозы шли сухие ворчливые, как Васка. Где-то там в глубине перегоревшего неба, в серой, как зола, пучине, что-то ворочалось, урчало, но наземь не упало ни капли!
Алевтина с утра ладила ведра, таскала воду с речки и поливала грядки. Гаврилыч сидел на низком пеньке и прясло смотрел на супругу, молча склонявшейся над кустом смородины. Потом она молча взяла лейку.
– Брось, – сказал ей как-то Гаврилыч, – зачем нам это надо? Для кого надрываемся?!
– Для жизни, – спокойно ответила супруга, – хватит болтать-то. Конь ешо не поеный. – И пошла с лейкой к грядке. – Не для кого?! У Пашки сын есть, Котя!
Котю привезли через неделю. Невестка вошла в дом решительная, что комиссарша, взъерошенная, как воробышек, в драных штанах, с размазанными во все лицо губами.
– Куда мне его?! – заявила она с вызовом.
Старики ошалело молчали.
– Ну, я не в том смысле… Но… я же не буду двадцать лет ждать. А потом кому я буду нужна? Если он еще выйдет оттуда…
Мальчонка – внучок жался сзади матери, робко выглядывал из-под ее жалкой задницы и шмыгал носом. Личиком и белой брысью он смахивал на малого Гаврилыча. И глазенки те же. Любопытные, голубенькие. Гаврилыч видел его в жизни всего дважды. Один раз на крестинах, другой, когда посадили Пашку.
– Кажись, наш, – усмехнулся Гаврилыч.
– Ваш, ваш. Не отопретесь. – Невестка выкладывала на стол из своей сумки вещи мальчика. Потом присела. – В общем, я замуж выхожу. Мы уезжаем с ним. В деревне мне проходу не дают. Во всем меня обвиняют! Ну, во всем!
Гаврилыч с сердцем глянул на нее. Баба спала с лица и тела, и как поблекла, стала похожа на капустную бабочку. «И кто-то же глянул на нее, – подумал Гаврилыч. – Перестали мужики бабье тело любить. Раньше баба справная ценилась, чтобы таз бабий – вполобхвата, дитятке угнездиться чтобы вольно было, грудь – чтобы вволю ему питаться… А счас эти вот… На нее глянешь – силу мужицкую потерять только!»
– В общем, мы уезжаем в Германию. Мне уже и место там нашлось. Антону, мужу моему, тоже.
– Это како же место? – спросила Васса, не сводившая глаз с лица невестки.
– Одна богатая семья берет нас помощниками по хозяйству. Он личным шофером будет, а я – в доме.
– Прислуга, значит, – подытожила Васса. – Слышь, Алька? В холопы едут… Из Сибири!
– Глупые вы, необразованные старухи! – урезонила ее невестка.
– Все работы хороши, – пробурчала Алевтина и подошла к мальчонке, пытаясь его погладить.
Котя затравленно зыркнул на нее и отодвинулся на другой бок матери.
– Да, он плохо говорит, – сообщила невестка, – напуган. Вы тут, может, травки подыщите… Ну, народные средства там всякие…
Она вздохнула, села наконец на сундук.
– Иди ко мне, мой мальчик! Боже мой, боже… – Как же я буду без тебя?! Ты помни обо мне… Я приеду… когда-нибудь!
Вылетела она из дома махом, так же как влетела.
Костя, внучок, оказался замкнутым, недоверчивым, что волчонок. К Гаврилычу он идет, Алевтину терпит, а Вассу не любит. К коню теперь они ходят вместе. Котя оторваться от него не может. Суетится, прыгает, кормит его. Спать Котю уложили на диване в зале. Однако ночью старик проснулся от шебуршания под своим одеялом – мальчонка забрался под это одеяло, угнездился под мышкой у деда. Гаврилыч почуял горячее сонное дыхание правнука и заплакал…
Он плакал от милости сердца своего. От того, что он, Гаврилыч, продолжен на земле. А уж Павел и подавно, и теперь надо собрать силенки и хоть как-то наладить правнучка на жизнь! Свет показать ему… Караваеву, новому… Продолжателю рода его…
Несколько раз заходил к ним участковый. Все высматривал, расспрашивал, но не обижал. Васса каждый вечер осматривала кусты смородины в конце огорода, проверяла, нет ли Пашки. Алевтину вдруг потянуло в лес, искать грибы. Она ходила в лес с утра. Приходила к обеду с пустыми руками. Гаврилычу ясно – Пашку ищет…
Как поперла жара, Гаврилыч разобрал печь в бане. Он давно добирался до нее, но все медлил. А сейчас нужно было отвлечься от тягостных дум. Сигналом для работ стал сон. Он опять видел взвод, и в этот раз он бежал за ним, кричал: «Пашка!» – и все старался ухватить последыша взвода за ноги, но хватал воздух, потому что ноги его были как бы из воздуха. Проснулся Гаврилыч с лицом, мокрым от слез. Котя сопел под боком, горячий мягкий, как котенок.
