– Чей ребенок был? – глухо спросил Гаврилыч. – Али врешь?
– Чего врать-то… Сейчас… Жизнь прошла. Спасибо скажи… По-доброму… Беспутая была баба твоя Настя. Гулящая, бестолковая… Руки из задницы росли. Нахлебался бы ты с нею… За Алькой ты, как за каменной, прожил…
– Чей ребенок был?!
– Шныря, чей больше. Он не отставал от нее. Один ты и не видел ничего. Че ж… не хотела она на тебя чужого ребенка повесить. Тут уж че скажешь.
– У Шныря детей нету!
– Да кто ж разберет у него ли… или баба его бездетная… А Настю не вини, она хоть и дура дурой была, только Шнырь сам ей проходу не давал…
Гаврилыч, оглушенный черной вестью, долго молчал.
– Одна живешь, – неожиданно для себя подчеркнул он мстительно.
– С твоей присухою! Такая же, как покоенка твоя, один в один. Их счас много по земле скитается таких… Сухие листья. Ты в ей Настю свою увидал!
Боль в груди была резкой. Он потер грудь рукою и ничего не почувствовал. «Помираю, – подумал. – Вот смеху-то будет в Култуке: Кешка Караваев у горбуши в доме помер».
– Ты ведь нерусская, – мстительно подметил он, совсем не думая об этом. – Вишь, черная какая. До сих пор не поседела.
– Жидовская, – опять спокойно повторила хозяйка. – И что?!
– А мне-то все одно… По Байкалу жидов много сидит. Че ж! Тоже люди.
– Не любила я их, – сказала Изида, нарезая сало. – Я была старшая в семье. Мы жиды-то бурятские. Мать у меня чистая жидовка, а отец – бурят. По жизни-то да по вере они все буряты. Детей было двенадцать в семье. Мать и сбросила меня с печи, чтоб я замуж не пошла, а на семью работать осталась. А я сбежала от них. В пятнадцать лет. В техникум поступила медицинский. Квартировала у старухи одной в Иркутске… Она меня бабничать научила. Мне и понравилось…
Говорила Изида спокойно, мерно и словно не о себе. Нажилась, видать, натерпелася, прилипла к ей эта жизнь, словно кожа, и она и не замечает ее. Гаврилыч слушал и думал, что жизнь с нею рядом прожил, ненавидел ее и совсем ничего не знает о ней…
– Что ж, она любила Шныря?! – перебил ее Гаврилыч.
– Ты, Кеша, прости меня. Это не я… Это Бог тебя упас от бабы твоей… Ты ба с ею спился… А любить она его не любила! Нестойкая была баба…
Со двора горбуши Изиды Гаврилыч вышел другим человеком. Ему казалось, что он давно забыл Стежку свою. Юность была у всех. Она у всех коротка и ненасытна. Жизнь была долгой, и прожил он ее с Алевтиной. А Насти как бы и не было… И вот она ударила его в спину. Нежданно страшно. Как бы в отместку за беспамятство, за слепоту любви, за брошенную могилу…
Дома Гаврилыч выпросил у старух еще полстаканчика первача, лег на лежанку лицом к печи и молчал до вечера.
«Как там, Настя, страшно?»
* * *
На неделе Гаврилыч надумывал подняться в верховья Медлянки, прочистить истоки. Осенью речку завалили в верховьях песком, чтобы избежать большого паводка. Но серые, с примесью песка, воды все одно подтопили огороды и подполья. В конце апреля завалы разгребли, но вместо песка потек птичий пух с птичьим калом.
С утра Гаврилыч отцепил Лайку, свистнул Райку, и все трое вышли через огородную калитку к речке. Гаврилыч нес на плечах совковую лопату и жалел, что не смог прихватить грабли. День разгорался. Май подходил к концу, зацвела черемуха, мутила голову сладковатым пряным духом. Трава уже шерстилась, и крепко пахла пашня. Это пока лес не вошел в силу, подумалось Гаврилычу, а как тайга даст дух свой, так и земля умолкнет… Мысли добрыми, и Гаврилыч пожалел, что не выпустил коня, который бы гремел цепями сейчас за ними, а собаки бы налетали на него, норовя прикусить за стреноженную ногу. Гаврилыч улыбался. Но когда он подошел к ручью, то улыбка сошла с лица.
Вода в речке течет черная от грязи, пенистая и зловонная. Сердце у Гаврилыча заколотилось. Он-то хорошо знает того, кто воду замутил. Гордей. Со своей птицефермой. Этого здорового, хорошо откормленного жизнью «бычка» Иннокентий помнит сызмальства! Сын кладовщика Гордея, мужичонки болященького, неказистого и грамотея. Книжек перечитал – горы! Работал до последних своих дней. Все говорил: пацана, мол, учить надо. Выучил! Такой мордоворот получился. Мясистый, что бычок, напористый, нахрапистый, и глаза, что у зверюги. Его зовут Сашкою, но в округе кликали вначале по отцу Гордеич, а потом уж Гордеем, по гордости его. Хозяин Гордей добрый, тут уж ничего не скажешь! Огородину разработал – невпрогляд. Скотину держит на убой. Мясо продает… Все у него в ход идет. Мимо него мышь просто так не проскочит. Он все делает с выгодой. И по земле идет, как бык, вразмашку, голова на бочок, глаз в прищур, и все норовит приспособить, что видит, для себя. Их до войны мироедами кликали… Таких мужиков. Но те природу не губили… Счас мироедов расповадили, считает Гаврилыч.
Все выучились, все грамотные, а грамотеи сгубили Россию.
В этом Гаврилыч убежден твердо. Повидал он их на своем веку. Все бестолочи… Или жулики… Гордей, который Гордеич, из жуликов, хоть и работящий, хотя и гордый. А все одно жулик. Все норовит за общественный счет проехаться. Речку, и ту прихватил. Огородил ее, подкопал, сделав запруду, и запустил в нее всю свою гусиную свору. Сотни три, не меньше, гусей баламутят воду, опуская в нее обильный гусиный помет и птичий пух. Все это «добро», густое от ила и грязи, течет в Байкал. Мало, что в Байкал. Народ ведь по речке живет. Свой ведь народ! Култукский. Разве такое было когда?! Никогда не было! Ни тряпицы не валялось по бережку, ни щепки. Как же изменились земляки! Ведь школы позаканчивали, а которые и институты. А простого, чего и неграмотные старики раньше на зубок знали, эти не принимают! Нет, грамотеи погубят Россию! Это уж к гадалке не ходи!
Гордей словно летел на его мысли. Вот встретился наверху, рубил осину, видать, под колышки. Он огородину осиною огородил.
– Ты че, один по речке-то живешь? – сурово спросил Гаврилыч.
Гордей и головы не поднял, словно и не видит старика. Вырубил колышек, обрубил его с конца, работает он ловко. Ничего не скажешь. Заточил конец мастерски, тремя ударами топора. Потом молча сунул топор за пояс, колышек на плечо и молча двинулся мимо старика. Пройдя немного вперед, он вдруг обернулся и, презрительно глядя на Гаврилыча, выдавил из себя:
– Че ты везде лезешь, дед? Нос свой суешь. Тебя давно на том свете с фонарями ищут, а ты все воспитываешь… Воспитатель! Внука бы воспитал! Его, он, по всему свету ищут, как тебя, с фонарями… Только светы разные…
Он коротко и жестяно хохотнул, пошел быстро, тяжело ломая ветви. Гаврилыч глядел ему вслед. Гордей ходит крепко, прямо. «Ступает, как лось, не глядя под ноги. Что ни попадется, все стопчет, ишь, какой норовистый, – подумал Гаврилыч, – силушки-то не занимать… Однако, что он про Пашку-то болтнул. Кто его ищет?!»
От тревоги так сорвалось сердце, что он повернул домой, не дойдя до истоков речки. Лайка долго не шла назад, видать, бурундука надыбала. Потом нехотя поворотила, и обе сучки летели впереди, истошно лая. Будто предупреждали встречных, что хозяин идет. Попробуйте троньте…
