Старухи пришли сразу после Крестного хода. Поцелуй Вассы отдавал козьим молоком. Алевтина едва коснулась его щек сухими горячими губами. Куличи торжественно водрузили на стол. Через час разговлялись. Молча, таинственно.
– Как в детстве, – вздохнула разомлевшая от впечатлений Васса.
Караваевы молчали. Самому налили водочки, он выпил… Перед глазами стояла женщина в цветастой шали. Гаврилыч вспомнил, что та шаленка как-то исчезла из дома перед самой Настиной смертью. Хотели было похоронить в ней Стежку, кинулись искать и не нашли.
– А приблудная-то! Бесстыжая! Приперлася… Платок на ней… Целуется со всеми, как с роднею, – заявила вдруг Васса.
– Пасха! – задумчиво ответила Алевтина. – Положено, вот и целуется!
– Да им лишь бы лизаться! Таким бабам… Я их знаю!
– Брось ты, Вася! Праздник! Грешно так говорить!
– Греш-н-о! Грех – на чужих мужиков зариться!
– Забудь!
– Счас! Забыла! Та лохудра в моем гараже свою машину моет. А я сижу с голым задом. Попробуй, забудь!
Гаврилыч подумал, что никогда Васса не простит его покойному Трофиму измены. Особо последнюю, смертную. Когда он с Варварой Прониной задохнулся в машине своей зимою. Пронину-то откачали. После похорон его выяснилось, что брат и гараж, и машину полюбовнице своей отписал. Васса ни с чем осталась…
Но думать об этом сейчас не хотелось. Ему поднесли с почтением, он празднично покушал в своем доме, со своей старухой… А все другое – на потом! Слава богу, Пасха в доме!
Радоница пришлась уже на майские советские праздники. С вечера опять красили яйца. Кулич Алевтина принесла из магазина. С утра напекли блинов.
– Дойду ли? – вслух потревожился Гаврилыч.
– Дойдешь, с молитовкой! Я там в сарае посошки поставила… Всем троим…
Супруга стояла у огородного заборчика и с тревогой смотрела на проселочную дорогу.
– Где же эта Васка-то?! – вздохнула она.
Николай, сын Вассы, пребывал в очередном запое. С годами от них он становился все страшнее и собою не владел.
– Кабы не пришиб ее, засранец!
Свояченица слишком много занимала места в семье Караваевых. Так считал Гаврилыч. Родня, да некровная! Он бы иной раз и избавился от нее. Да разве ж от нее избавишься? От язвы! «О внуке Алевтина так не тревожится, – подумал Гаврилыч. – Да и какой он ей внук! Он Настин внук!»
Васса прибежала красная, встрепанная. Видать, показал сыночек, где раки зимуют. Оба Караваевых промолчали. Алевтина выдала посошки.
– Где за них расписаться?! – пошутил Гаврилыч.
– На небеси распишешься, – мрачно ответила Васса.
На погост пошли через ручей. Так короче. Васса перла на себе рюкзак со снедью. Алевтина шла с небольшой сумкою, в которой хранилась до времени поллитровочка водки. Гаврилыч шел за женщинами, опираясь на посошок.
– Ты прям как падишах, Гаврилыч, – вместо здравствия съехидничал проходящий мимо Шнырь, – гарем свой вперед себя гонишь.
– А ты давай беги быстрей, не то твоя тебя догонит – винтом пойдешь, – спокойно ответил Гаврилыч – Так что не завидуй сильно-то!
Жена Шныря, Вера Кондратьевна, дородная, степенная, плыла позади супруга с двумя полными пакетами. Округа хорошо знала ее нрав. Печати ее увесистых кулаков частенько цвели на морщинистом лице Шныря.
Бегунок шел чинно со своей буряткой, оба нагруженные сумками. Таисия едва волочила тяжелые, что бревна, ноги, а поди ж ты, сколь власти у нее над мужем! Бегунковы и Караваевы поклонились друг другу чинно, по-семейному. Дружба, она уважения требует.
Май только начинается! Еще бьют заморозки по утрам. Хотя на солнцепеке уже кое-где зацветает одуванчик, по кустам еще лежит темный снег. Ручей еще во льду. Налетающие ветра сквозят сыростью. Народ, что постарше, солнцепеку не доверяют. Одеваются тепло. А молодежи – все по боку. Ей всегда жарко. Девки выпендрились, как на праздник. Прямо на танцульки собрались. Жизнь везде берет свое!
Туда вниз по Октябрьской народ уже кипел гужом. Шли семьями, перекликаясь друг с другом. Ребятня, что птахи, чирикали впереди, и неслись, счастливые, наперегонки. Караваевы медленно, вливаясь в цветную лоскутную толпу земляков, вошли на погост. Зачин, как положено, был детский. С младенцев. Их было мало, лежали они на старом кладбище. Пока пробирались внутрь, в самую сердцевину погоста, насмотрелись на свежие ряды култучан. Кладбище уже уходило в глубь тайги. Косогор весь «обжит», пестрит крестами. С крестов смотрят молодые, веселые ребята.
– Глянь, Алька, – в который раз заметила Васса. – Один молодняк лежит! Ой, Божечка ты наш, молодежь полегла. Вроде и войны не было. Слышь, Гаврилыч, ты воевал, а они полегли! Без войны полегли!
– Как не было войны? – ответила Алевтина. – Страшнючая была война! Хуже чумы.
Младенца Алексея, первенца Вассы, нашли сразу, чему Гаврилыч в очередной раз подивился. На детской площадке кладбища и могилы-то доброй нет, и не подберешься к ней. Кочка на кочке, а, глядишь ты, бабы точно подходят к своим могилкам.
– А как же? – объяснила Васса спокойно. – Он ведь мой. Я его девять месяцев носила да обихаживала потом… Да жизнь свою оплакиваю. Мой весь до копеечки. Каждая кровиночка в нем моя.
Потом пошли на могилу Трофима.
– Лежишь, козел! – злорадно укорила покойничка жена его, Васса. – Лежи! Где твоя шалашовка-то? Небось, цветочек ни разу на могилу твою не положила? Птичкам просо не насыпала. О! А сыновей обобрал, гараж с машиной ей отписал. Ну, вот жарься теперь на том свете. А я тебе все припомню, козел, чтоб горел ты там, не переставая.
– Да прости ты его! – унимала ее Алевтина. – Сколь ты его гнобить будешь, забудь, самой же легше станет!
– Счас! Забыла! Я чем жить буду, если я его, паскуду, забуду? Никогда! У меня парень спился с горя. Че, бы лишний был бы гараж пацану!
– Он бы у тебя и так спился!
– Отца не было, потому и спился! Отец его не воспитывал, по шалавам шлялся!
На Витькиной могилке накрыли поминальный стол. Поставили тарелку с блинами, салаты, картошку, нарезку колбасную, яйца, сало.
– Помнишь, Аль, как раньше, бывало, голосили на кладбищах.
– Пустое, – отмахнулась Алевтина. – Я не голосила.
– А я голосила! Придешь, бывало, на кладбище – там кричат, там плачут, там причитают! Сразу чувствовалось – поминают! А счас… Как в конторе. Слезинки не уронят. Народ стал холодный!
На могиле старшего своего Васса поголосила с большим удовольствием. Вокруг оградки собрался народишко. Послушали. Посочувствовали. Потом «кропили» стариков Гаврилыча – все могилки обошли, и могилку бабки Евдокии, и родителей Гаврилыча, и усопших братьев с двумя сестрами. И Алевтининого первого мужа, и свекровь ее. К вечеру так ухайдокались – ног под собой не чуяли. К последней могилке старшего брата Вассы подошли уже, когда солнышко уходило за сопки.
