На выносе толпа заполонила проулок вокруг дома. Клавдию выводили невестки под обе руки. И высокая темная ее стать сразу выделялась в толпе провожающих. Процессия тянулась долго за гробом, и старики заметно прибывали со дворов, вливаясь в нее темными сгустками.
– Распочала Степанида наш край, – вздохнула, оглядываясь, баба Кланя. – Теперь нас косою скосит. А долго держались.
– Ниче, – задыхаясь, с задором ответила переваливающаяся Таисия. – Пусть поперед бичарня сдохнет… А без нас край…
На кладбище, когда священник произнес разрешительную и вложил ее в гроб, стали подходить прощаться. Милка механически коснулась холодного лба матери. Клавдия встала перед гробом на колени.
Таисия приложилась к уху покойной и быстро шепнула:
– Ты там Сиверку моего сыщи. Прохвоста этого. Да напомни. Пусть хоть приснится мне. Как он там…
Когда начали на длинных белых полотенцах опускать гроб, Милку как что-то толкнуло. Она вдруг закричала так страшно и пронзительно, что у всех как оборвалось внутри. Она кинулась на гроб, забилась в крике. За ней рванулся Георгий, ухватил, отцепив от гроба. Она билась в его сцепленных руках. Их плотно окружили. И побелевшая разом Клавдия одиноко и мощно стояла на другом конце могилы, свысока глядя на сестру и мужа…
* * *
Как ни донимало Милку пьянство брата, сколько она ни кричала, ни плакала, ни кляла и клялась, а без него жить стало невмоготу. Страшно стало жить. Одиноко. Опустевший дом не тянул к себе. Холод и темнота, которыми встречал ее родной очаг, будили воспоминания о тех теплых вечерах, когда ее ждал дома Толик, пусть выпивший, но с готовым ужином. И натопленная печь ласкала всеми своими родными, хлебными боками. Пока Милка подъедала остатки поминальной трапезы. Натащили, слава богу, порядком. И топила печь остатками дров, привезенных племянниками. Девять дней по смерти матери они отметили вдвоем с Нинкою. Достала Милка бутылку катанки, наварила картошки. Рыжая принесла омульков горячего копчения. От бабы Клани. Важиха прислала домашнее лечо. И наплакались обе, наревелись всласть. И за Толика, и за мать, и за свои беспутые жизни, горько наступавшую старость. Марина не давала проходу, требуя деньги. Милка пыталась подрядиться хоть на прокорм уборщицей. Но везде были частники. Они сами торговали, сторожили, убирали… Денег не было. По ночам ветер бил в окна, сотрясая стены родительского дома. Иногда она просыпалась от шума, словно Толик шарится в закутке за печью, где она иногда прятала катанку. Она включала свет и понужала кочергой крысу, которая совсем обнаглела и появлялась в доме уже и днем.
«Хоть бы тараканы развелись», – с тоской думала Милка. Но и те покинули дом. Как-то она решила перебраться во флигель. И один вечер был очень хорош в нем. Печь истопилась быстро, и крошечная комната уютно нагрелась. Она быстро уснула на широкой семейной постели. Ночью проснулась. Увидала свой дом, холодный, давящий, тоскливый в лунном свете. И вернулась утром в дом. Днем глянула в окно, показалось, Георгий на дороге. Кинулась за ворота. Дорога была пуста. Ветер гнал тучи с Байкала, пробрасывал мелкий колючий снежок. Тоскливо, холодно, неуютно было в родном пространстве. Она тяжело вздохнула и пошла к дому. Закрывая за собой калитку, случайно глянула в почтовый ящик, заметила белый просвет. Достала письмо. Почерк незнакомый. Вначале даже не поняла, от кого. Вскрыла и вынула письмо с запиской. В записке сказано: «Пересылаю вам письмо от Павла Соболькова. Он жив-здоров. Скучает по дому. Я встретил его в командировке в Ножаюрте. И он написал письмо. Дал два адреса. Я пересылаю на первый». И подпись. Не помня себя, забыв закрыть двери, Милка кинулась из дому.
Собольковы решили колоть в этот день Красулю. Георгий уже гнал корову на зады, где его ждал Митяй с инструментами. Клавдия, набросив шаль на голову, уходила со двора. Она никогда не присутствовала на побоищах. Милка сбила сестру с ног у калитки.
Клавдия, замерев, оперлась о верею ворот и молча ждала объяснений.
– Письмо! – задыхаясь, хрипанула Милка. – Письмо от Пашки.
Она сунула в трясущиеся руки сестры письмо. Клавдия, медленно сползая со столбца, ухватилась за сердце. Она хватала строчки письма. Потом перечитала его еще раз и вдруг взвыла утробным, страшным голосом.
– Гоша! Георгий!
Муж влетел с ножом в руках в ограду.
– Что?! Что?! Что вы молчите?! Пашка?!
– Красуля. Красуля… Зарезал, живоглот?! Отвечай – зареза-ал?!
– Да не еще… Что случилось-то?!
Клавдия обмякла, прошла мимо мужа и села на крыльцо.
– Гоша, – кротким голосом сказала она. – Паша письмо прислал… Вот, на Милку. Просит корову не резать… Он скучает по ней… – Она закрыла лицо руками и разрыдалась.
Георгий шмякнулся на лавочку, снял шапку и утер ею пот с лица. Седая стриженая голова его, которую он низко опустил, подрагивала. Письмо перечитали вслух. На два раза. Павел писал, что жив-здоров, сейчас в командировке и скучает по дому, а особенно по Красуле. Он мечтает, чтобы она встретила его. Потом читали записку. Потом опять письмо…
Супруги Собольковы в этот день поили родственницу чаем. Милка за столом чинилась, ела мало и, посматривая на дом и обстановку сестры, подумала: «Ничего особенного. Дом как дом. Счас в Култуке лучше живут». За столом сидел Митяй и болтал без умолку. Клавдия нет-нет да удалялась с письмом в материну боковушку, перечитывала строки и прижимала лист к груди. Потом, спохватившись, приносила с мороза то сальца, то тушенку, то домашнюю колбасу.
– Я чуть дуба не дал, – признавался Митяй, выпив стопку. – Как белуга заревела. Я не знаю, как Гоха жив остался. Вы че так орете, бабы?!
– Ты своего отправь на войну. Посмотрим, как ты заорешь.
Провожали Милку за калитку. Вышли все, и Митяй, и подошедшая Варвара.
– Я приду к тебе завтра, – сказала вдруг Клавдия. – Управлюсь, обед сготовлю и приду.
Георгий смотрел с глубокой печалью на Милку. Она уходила неверно и одиноко, как подраненная ослабевшая птица…
Клавдия пришла после обеда. Уже хорошо подмораживало, но били ветра, и байкальская сырость сквозила до костей. Милка протопила дом, вскипятила чай и сварила картошки.
– Живешь, как при коммунизме. – Клавдия ввалилась шумно, с сумками. Долго отдыхивалась у порога. Потом сняла пальто и шаль.
– У тебя тепло, – сказала она, разбирая сумки. – Сальца тебе принесла. Печеночки вот. Огурцы, капусту. Икру сама делала. А это пирог стряпала с черникой. Давай пить чай.
Чай пили на кухне. Сестра по привычке кормить все подкладывала Милке в тарелку, и та ела за двоих. Особо пошло после стопочки.
– Выпьем, сестра, – сказала Клавдия. – Кто старое помянет, тому глаз вон. Я, веришь-нет, ночью встаю. Смотрю – на месте ли Красуля. – Она встала, прошлась по дому. – Старый дом… Старый дед Кузьма ставил. Царствие ему небесное. Тятенька наш в него пошел. Продавать его грех… грех.
