– Почто материшься-то? – Митяй нетерпеливо взглядывал на бутылку.
– Соседка твоя идет вон по огороду. Плохи дела твои, Гоха. Чего это вдруг? Столько лет ногою не ступала. С тех пор как вы с Милкой в нашем сарае переночевали.
Митяй вдруг вынул изо рта челюсть.
– Вдень! – коротко приказала Варвара.
Георгий покосился, не зная, что делать ему с горячей румяной булкой. Рука чуть посуетилась и так и застыла в воздухе.
Клавдия вошла неспешно, широко открыв дверь. Чуть задержалась у порога и, увидев булку в руках у мужа, побледнела. Лицо ее сразу собралось, губы поджались.
– Клав! – малиново запела хозяйка. – Наконец-то исправилася. А я все талдычу Гоше: «Не ходи без жены! Пусть Клава придет». Проходи, Клавдиюшка, садися, вот на этот стульчик, он помягче.
Клавдия степенно, соблюдая чин, прошла к печи и присела, отставив стул от стола. Не торопясь оглядела стол, остановив взгляд на муже.
– Садись ближе, соседушка. Не вороти нос. Вон, булок че наворотила. А кормить некого…
– Чего же некого? – ответила холодно Клавдия. – Полон стол мужиков. Мой дома уже не ест. Деньгами берет – да к соседкам.
– Че пришла? – укорил Георгий. – Мужика позорить?
Клавдия холодно смерила взглядом мужа.
– Молодец ты, Клава, – сочно щебетала хозяйка, – выглядишь – ни одной морщинки. Юбка роскошная. Счас такого не купишь. Тогда правда, тоже… Кремплин… Еще старый… Опять ныне в моду входит.
– Германский еще, – тронулась Клавдия.
– Красивый, красивый. Че там говорить, старое время чувствуется. Счас и красок таких нету. Молодец, Клавдиюшка. Поди наложила запасов до конца свету. Девке-то отсылашь?!
– Они че, будут наше носить! – усмехнулась Клавдия. Она еще раз глянула на мужа и Митяя, которые с недоумением разглядывали вослед за Варварой новую яркую ее юбку.
– Варь! У тебя стрептоциду не найдется? Красуля копыто гдей-то зацепила. Гниет.
– Митек, глянь, есть у нас стрептоцид?!
– Хоть заглядись. Его уже сто лет как не продают. Ты бы чистотельчиком, Клаш!
Георгий побурел, кашлянул и пошел к двери.
– Куда ты? – испуганно крикнул друг. – Еще не выпили.
– Резать буду Красулю, – сказала ему в спину Клавдия.
– Меня зарежь, – буркнул себе под нос Георгий и хлопнул дверью.
Митяй махом выпил свою долю спиртного и, шумно двигая стульями, подался за другом.
Соседки помолчали, глядя на остывающую после ухода мужей дверь. Потом Клавдия внимательным хозяйским взором оценила кухню. Варвара смотрела вслед за нею, словно впервые видела свою кухню.
– Белишь, – заметила Клавдия, оценив положительно хозяйку.
– Белю, – живо отозвалась Варвара. – А не понимаю я эти обои. В зале еще туда-сюда, а на кухне… Я засранка! Чуть пятнышко, и что?! Переклеивать. А тут подбелил раз в неделю и можно жить.
– Чисто! – подтвердила Клавдия.
– Ну, не тебе говорить, не мне слушать. У тебя чистота. Как у Склифософского.
– Была, – махнула рукою Клавдия. – Счас ужо не то…
– Все мы не те стали, – вздохнула Варвара и села, посадив оставленную дедом Ляку на колени. Девочка усиленно жевала. – А была-то ты о-ее-е… Когда заведовала базой-то. Хозяйка жизни. По Култуку царицей ходила… Все детки у тебя с машинами…
– Не завидуй. Ты тоже не похудала. – Клавдия оглядела цветущую, пышную соседку. – Не иссохла от бедности.
– А мне че завидовать, че сохнуть? Я при всех властях крепко сплю. Под боком у любимого мужа. Хозяйничаю только у своей печки. Да и то не всегда. Ворья не боюся… Тащить неча…
– Ой, ой… Укорила, – спокойно вздохнула Клавдия. – Много ль мы наклали? Счас вон пол-России утащат – и никто глазом не поведет.
– Ну дак вы одни хозяева были… Посидела, слазьте. Теперь другие пришли. Всякий вражина еще чище.
– Много ль мы навражили? – усмехнулась Клавдия. – Жили как люди. Нищих не было. Все учились, лечились. Ни у кого из рта мы кусок не тащили.
– Тащили – не тащили, а страну сдали. Махом. В одночасье… Думали, навек нахапали.
– Я не сдавала, – подымаясь, спокойно ответила Клавдия. – Я зарабатывала, а не хапала. – Она поднялась и, свысока глядя на соседку, негромко спросила: – Не пойму я, Варвара, чему ты завидуешь все. Мужик твой, родненькой, корову держишь. Дети все пристроены… Чего ж все не уймешься?
– Я завидую?! Я – тебе?!
Дверь широко растворилась, и расстроенный уходом друга Митяй ввалился в свой дом.
– Ну, бабье! – Он окатил соседок острым взглядом. – В кои-то веки с другом выпить хотел.
– В кои-то веки, – передразнила его раздраженная Варвара. – Каждый день поливаете!
– Деда, деда, я тебе хлебца нажувала. – Ляка вынула изо рта в полный кулачок остатки хлебной жвачки и протянула деду.
– Видали?! – с восторгом воскликнул Митяй. – Все! Бабку по боку. Выгоню на хрен. Зачем она мне теперь нужна? Мне Ляка вон нажует полон рот. Внученька ты моя!.. Деду нажевала! Все вон из дому…
* * *
Георгий в дом не пошел, а взялся за вилы. Клавдия, подойдя попозже, взялась за другие. Работали молча, споро, в усладу. Подобрали весь двор. Напоили скот, развели комбикорм кипятком свиньям. Потом Георгий перебрал угол забора на улицу, заменил давнишней заготовкой дыры и удовлетворенно глянул на работу: вот ведь все руки не доходили, а тут одним дыхом слатал. Телят управили вместе и закрыли хлев. Встали молча под крышею с подветренной стороны амбара смотреть туда, в расширяющееся начало долины, в самую высь, где сходится небо с землею. Они много лет уже дважды в день, управившись после работы, стоят у амбара, глядя в раскрывающуюся ширь долины на белую дорогу под распластанным белесым небом. Смотрят подолгу, одинаково жадно и одиноко. Это началось много лет назад, когда Милка в последний раз покинула Култук. И Георгий от сердечной боли уходил в работу. А наработавшись до сердечной боли, вставал смотреть вдаль, в Тунку, куда ездил еще, где просторы, орлы и ястребы над лунной полыньею, где умирялось сердце и затихала боль. Часами стоял он у амбара, и Клавдия, все выходившая смотреть его, спрашивала:
– Гош, ты чего?!
– Сердце, – не врал он. – Подышу чуток.
И она вставала рядом. И каждый думал о своем. Так и навыкли после утренней и вечерней хозяйственной управы стоять бок о бок, глядя в суровое сибирское небо. Особенно тревожно и сладко это бывало на излете осени. За спиною свое хозяйство: полные погреба, заставленные банками с соленьями, вареньями, домашней тушенкой, салом и домашней колбасой. Скот и забитые до крыши сеновалы. Дети у печи. И все, казалось, наладилось. И еще будет ладиться. И мир войдет в их полный дом.
«Бог с нею, с любовью», – думала Клавдия в такие минуты. Дай бог всякой так прожить. И мужик рядом, под боком, и дом у нее полная чаша, и дети здоровы. Так они стояли и перед свадьбами троих старших, и в вечер проводин Пашкиных в армию. И в эти вечера они думали в одну думу.
