Она улыбается ему преувеличенно бодро, чтобы он не вообразил, будто это приступ тоски по мужу, и поспешно добавляет:
– Второе: пора уже признать, что женщины, черт побери, действительно пьют очень крепкие напитки! Думаю, это все наши идиотские привычки угождать… Итак, начинаем новую жизнь прямо сейчас, идет? Приготовь пока нам выпить – мне, будь добр, водки с тоником.
Она наверняка уже пару раз приложилась. Дрожащими руками прикуривает сигарету. Индонезийская пепельница полна окурков в помаде. На кухню она уходит скованной переваливающейся походкой, намекающей на артрит.
– Как мило, что ты пришел сегодня, Джо.
Он растягивает губы в улыбке для приличия.
– Ты же отменил ту встречу, правда?
– Вовсе нет! Я же сказал тебе по телефону, что это они отменили в последний момент…
– Ох, Джо, да ладно! Знаешь, я часто замечала, когда ты сделаешь что-то действительно хорошее, ты потом этого стыдишься! Ты прекрасно знал, как ты мне нужен, поэтому отменил ту встречу. Стоит тебе открыть рот, и я сразу знаю, когда ты врешь! Нам втирать очки друг дружке уже бесполезно. Я это давно поняла, после стольких-то лет – ты разве нет?
– Конечно, и мне следовало бы, – соглашается он, улыбаясь и гадая, кто придумал чушь, будто близкие друзья понимают тебя лучше всех.
Мир полон иллюзий о взаимопонимании, – например, между любовниками, – воспетом поэзией; а на деле эти отношения чаще сущая мука, невыносимая без периодических расставаний или ссор. «Славная старушка Чарли, – думает он, смешивая коктейли на ее бестолковой, не слишком чистой кухне, – как бы я пережил эти годы, если бы не чудесное отсутствие у тебя проницательности? Как часто мы с Джимом, разругавшись вдрызг, приходили к тебе, избегая глядеть друг на друга, разговаривая только через тебя. И волшебным образом тебе удавалось помирить нас именно потому, что ты ровным счетом ничего не замечала».
И теперь, наливая ей водки поменьше (ей пора притормозить), а себе виски покрепче (ему надо догонять), он снова чувствует нечто мистическое, нерациональное – не восторг, не экстаз, не радость – нет, просто счастье. Слову этому в разных странах разный приписывается род – das Gluck, le bonheur, la felicidad
[14] – но следует признать, как ни крути, что испанцы правы: слово женского рода, счастье – женский дар. Чарли дарит счастье удивительно легко и совершенно неосознанно, ей удается это, даже если она сама в полном отчаянии. Его, Джорджа, la felicidad крайне эгоистично; он безмятежно счастлив, даже если Чарли переживает разлуку с сыном или тоску по мужу (одна из этих бед, несомненно, назревает сейчас). Но одна ее хандра, без его la felicidad, – это тоска смертная.
Тем временем Шарлотта заглядывает в духовку, снова прикрывает дверцу и объявляет:
– Еще двадцать минут, – с видом знаменитого шеф-повара, каковым она, слава Создателю, не является.
Когда они с бокалами возвращаются в гостиную, она объявляет:
– Этой ночью звонил Фред.
Говорится это совсем безжизненным тоном, приличествующим грядущему кризису.
– Да? – Джордж выказывает должное удивление. – И где он сейчас?
– В Пало-Альто. – Шарлотта садится на кушетку под бумажной рыбой с таким трагичным видом, словно прозвучало: «В Сибири».
– Он бывал уже в Пало-Альто, кажется?
– Конечно. Там живет эта девица. Он, естественно, с ней… Мне пора отвыкать называть ее «эта девица». У нее вполне милое имя, не стану притворяться, что не знаю: Лоретта Маркус… В любом случае это не мое дело, с кем Фред и что она делает с ним. Похоже, ее мать это не волнует. Но ладно, забудь об этом… У нас был серьезный разговор. На этот раз он рассуждал вполне здраво и спокойно. По крайней мере, я знаю, он очень старался… Джо, продолжать как раньше – для нас плохо кончится. Он вполне определенно и всерьез сделал свой выбор. Он хочет жить совершенно независимо.
Ее голос угрожающе задрожал. Джордж неубедительно возразил:
– Он еще слишком молод.
– Скорее слишком взрослый для своих лет. Даже два года назад он прекрасно справлялся, если приходилось оставаться одному. Лишь потому, что он несовершеннолетний, не следует обращаться с ним как с ребенком. То есть по закону нельзя требовать его возвращения. Хотя бы потому, что он мне этого никогда не простит…
– Но он уже передумал однажды.
– Да, правда. Я знаю, ты считаешь, он плохо обошелся тогда со мной. Я тебя не виню, это же естественно, что ты на моей стороне. И потом, у тебя ведь никогда не было детей. Джо, дорогой, ты не сердишься, что я так говорю? Ох, ну прости меня…
– Не глупи, Чарли.
– Если бы у тебя и были дети, это ведь не то же самое. Мать и сын – особенно когда его растишь без отца – это сущий кошмар. То есть как ни старайся, а получится плохо. Он как-то сказал, что я его подавляю. Я сначала не поняла… не могла принять – но теперь знаю… мне пришлось… я правда верю, что понимаю… ему надо жить своей жизнью, прямо сейчас… пусть он будет умолять, но нам нельзя какое-то время видеться… Джо, я не собиралась об этом… извини…
Джордж на кушетке подвигается к ней поближе, обнимает рукой, молча, с участием прижимая к себе содрогающуюся пухлую массу. Вовсе он не холоден; вовсе не безучастен. Он сочувствует Чарли в ее положении. Тем не менее его счастливому состоянию, его la felicidad, это ничуть не мешает. Свободной рукой он отпивает из бокала, стараясь, чтобы контактирующая с Чарли половина его тела не выдала этих манипуляций.
Как странно теперь, рядом с рыдающей Чарли, вспоминать ту ночь и тот звонок из далекого Огайо. Дядя Джима, которого он в жизни не видел, звонит с очевидным сочувствием, признавая право Джорджа на долю в семейном горе; однако затем, выслушивая его лаконичные «да…», «понятно, да» и отрывистые «нет, благодарю» – в ответ на приглашение на похороны, – он, видимо, решает, что этот сожитель, о котором они так наслышаны, вряд ли был особо близким другом Джиму… А потом, минут пять спустя после того, как он положит трубку, когда его пронзит первый шок понимания, когда малоосмысленные слова обретут ужасное буквальное значение, он, задыхаясь и слепо спотыкаясь на лестнице в темноте, взберется вверх по ступенькам, как безумный будет колотить в дверь Чарли, зарыдает у нее на плече, обхватив ее колени, навалившись всем телом; а Чарли обнимет его, погладит по голове, утешая обыкновенными в таких случаях словами… Но позже, в полдень, отойдя от дурмана снотворного, поднесенного ему Чарли, он уже не чувствует ничего, кроме отвращения – я предал тебя, Джим, нашу с тобой жизнь, превратив наш союз в повод подтирать слезы бабской юбкой. Но, конечно, эта мысль – последствие истерики, второй шок, который скоро прошел. А Чарли, храни Господь ее доброе глупое сердце, берет тем временем ситуацию под контроль: готовит его любимые блюда и, завернув в фольгу, приносит сюда в его отсутствие – остается лишь подогреть; пишет жалостливые записки с позволением звонить в любое время, даже среди ночи, если ему захочется; и так надежно она скрывает ужасную правду от своих друзей, что они по сей день подозревают, что Джим сбежал отсюда после какого-то секс-скандала, – из лучших побуждений превратив смерть Джима в дурацкий фарс. (Теперь Джордж этому только усмехается.) Конечно, он рад, что примчался к ней тогда. В ту ночь она, в кристально чистой своей наивности, преподала ему бесценный урок: нельзя предать (идиотское слово!) Джима или жизнь с Джимом, как ни старайся.
