И наконец, не подозревая, какой мрачной иронией пронизаны ее слова, восклицает:
– Давай-давай! Нечего валяться трупом!
Она все еще стоит передо мной и застит горизонт. Мне смутно вспоминается: надо кое-что проверить, но что именно?.. Вылетело из памяти. А ведь я это помнил, еще какое-то время назад… Время…
ВРЕМЯ!!!
Пакита делает шаг в сторону, и я вижу циферблат часов на стене кухни.
11 часов 04 минуты.
Не может быть.
Эти часы идут безупречно, как куранты на башне, не спешат и не опаздывают, они показывают время с абсолютной точностью, секунда в секунду.
Я боюсь пошевелиться. Если я шевельнусь, наверняка произойдет что-то ужасное. Я застрял в трещине во времени, и смерть дала сбой, но в ближайшие секунды неисправность будет устранена, движение восстановлено. И я замираю, задерживаю дыхание. Дышать? А зачем?
Минутная стрелка сдвинулась еще на деление. На часах 11 часов 05 минут.
– Ну, с нервами у тебя сегодня полный порядок! – хихикнув, замечает Пакита.
А затем:
– Я пошла. Насар будет волноваться, и мне еще тесто надо поставить.
Затем:
– Зайдешь сегодня? Насар сердится, говорит, он тебя две недели не видел, а то и больше.
И наконец:
– Ну, зайчик, давай чмокнемся на прощанье.
Пакита наклоняется, чтобы запечатлеть на моей щеке материнский поцелуй, на часах 11 часов 06 минут, и я делаю нечто непривычное для себя: сажусь, обхватываю Пакиту за талию, изо всех сил прижимаюсь к ней, зарываюсь носом в ложбинку между ее грудями и реву белугой.
* * *
– Ну-ну, зайчик, что у тебя стряслось? Любовная драма?
Пакита не пытается извлечь мой нос из ложбинки между своими грудями. Она поняла: происходит что-то очень серьезное, я потерял голову, не знаю, как жить дальше, и нуждаюсь в ласке и утешении. В ее представлении девчонки с окраины это может означать только одно: любовную драму. Что еще заставило бы Пакиту так горько плакать?
Я отрицательно качаю головой, насколько это позволяет ограниченное пространство, которым я располагаю.
Встревоженная чуть сильнее, она решается затронуть более неприятную тему:
– Проблемы со здоровьем?
Таких проблем у меня точно нет! Напротив, я полон жизни. Я опять качаю головой и пользуюсь этим, чтобы вобрать чуточку воздуха левой ноздрей. Глупо было бы сейчас умереть от удушья.
– Кто-то из близких заболел?
Опять мимо.
Вдох правой ноздрей.
Поразмыслив, Пакита пробует зайти с другой стороны.
– У тебя неприятности? Если да, так и скажи!
Я не отвечаю. Ее голос звучит более настойчиво и более тревожно:
– Ты не наделал глупостей, по крайней мере?
В семье, из которой происходит Пакита, мужчины не плачут, кроме разве что особых случаев, а именно (в убывающем порядке): смерть матери, отца, сына, смерть одного из приятелей, смерть жены или дочери, осуждение на двадцать пять лет тюрьмы без права досрочного освобождения.
Пакита не унимается:
– Ты чего-то натворил? Боже мой, я так и знала!
Я даю понять, что нет, высвобождаю нос из тугого корсажа Пакиты, делаю глубокий вдох и на выдохе произношу:
– Нет. Но я все еще здесь.
Пакита поправляет бюстгальтер и аккуратно укладывает груди, выравнивая линию сосков.
И с печалью добавляет:
– Ну так и я тоже здесь. Я даже здесь родилась, представь себе! Что поделаешь, бывает и хуже.
– Нет, я здесь… Здесь!
Вдруг на меня нападает нервный смех, похожий на истерику.
– Я живой, понимаешь?! – восклицаю я. ЖИВОЙ!
Я пытаюсь совладать с собой, но у меня ничего не получается. Я издаю какое-то судорожное кудахтанье, смеюсь и плачу одновременно, из носа у меня текут сопли, мне плохо, я икаю, всхлипываю и весь дрожу. Пакита минуту-две смотрит на меня с легким беспокойством, а затем, покачав головой, произносит:
– Если сам не знаешь, что с тобой, пошли к нам. Расскажешь все Насару.
Она похлопывает меня по плечу, ласково ерошит волосы, окидывает взглядом мой парадный костюм и добавляет:
– Можешь идти как есть, это не имеет значения.
Затем, порывшись в платяном шкафу:
– На улице холодно! Пожалуй, лучше надеть куртку.
Она одевает меня, как малого ребенка, обертывает шею шарфом, завязывает его тугим узлом. Накидывает свою шубку из пантеры цвета морской волны, берет сумочку и выходит.
Я покорно тащусь за ней, не в состоянии самостоятельно думать или действовать, трясясь от хохота, в ярко-зеленой зимней куртке, обмотанный толстым шарфом, в кедах и воскресном костюме, в веселеньких носочках с медвежатами и с глазами полными слез.
* * *
Пахнет блинчиками.
Пакита хлопочет у плиты. Выливает тесто на сковороду, красивым круговым движением разглаживает его лопаточкой, дает поджариться с обеих сторон, посыпает сахаром и дробленым грецким орехом.
– Вот, прошу! Удачного вам дня!
Протягивая сдачу, она улыбается. Затем готовит еще один блинчик, не жалея сливочного масла, сахара и взбитых сливок, складывает вчетверо и подносит мне на белой бумажной салфетке: от блинчика пышет жаром.
– Осторожно, зайчик! Он горячий!
Все еще обалдевший, я сажусь возле грузовичка, припаркованного под облетевшими платанами напротив лицея имени Мистраля, на один из двух стульев для клиентов и принимаюсь откусывать от блинчика маленькие, обжигающие язык кусочки.
На меня то и дело накатывают приступы неудержимого смеха.
Когда мы пришли, Пакита со всей тактичностью, на какую способна, завела с Насардином секретный разговор. По ее жестам я понял, что речь идет обо мне и моем поведении, которое вызывает у нее беспокойство. Очевидно, она ждет, что он вмешается и поможет, ведь он мужчина – иначе говоря, Бог, – и знает, что делать. Но Насардин, в совершенстве овладевший искусством пассивного сопротивления, делает только то и тогда, что и когда ему хочется. В данный момент он сидит на водительском месте и читает газету. Пакита шумно вздыхает, прочищает горло и изображает целую пантомиму, пытаясь привлечь его внимание. Пристальный взгляд гипнотизера («Ты поговоришь с ним или нет?»), поднятые брови («Ну, и чего ты ждешь?»), недовольная гримаса, возмущенное покачивание головой («Уф! Ну честное слово! Честное слово!»).
Насардина это не волнует. Его вообще никогда и ничто не волнует. Время от времени он бросает на меня быстрый взгляд поверх газеты. И похоже, то, что он видит, не вызывает у него большого беспокойства.
