Сердце у меня немного щемило, когда я вошел и направился к стойке. Парня, который ответил на мои вопросы, зовут Ромен, это написано у него на бейджике. Мне он показался очень славным. Когда я сказал, что ищу Жасмин, он посмотрел на меня как-то странно. Потом с полуулыбкой, в которой чувствовалась необъяснимая робость, спросил:
– Так это ты писатель?
Было непонятно, радует его это обстоятельство или огорчает. Я не стал вникать. Я также не стал спрашивать, замужем ли Жасмин, есть ли у нее дети и насчет разных других «если».
Я просто спросил, могу ли я видеть Жасмин.
– Она уже полгода здесь не работает.
Я думал, что подготовлен к такому повороту событий, но я ошибался. Нельзя подготовиться к непоправимому. Ты репетировал эту сцену сотни раз, но когда надо ее сыграть, вдруг забываешь текст. Я онемел.
– Она открыла собственный магазин. Живет в квартире над магазином, в которой компания художников устроила мастерскую, – продолжал Ромен.
Мне показалось, что я впервые в жизни вдыхаю кислород. И я понял, почему кричат новорожденные: дыхание причиняет боль. Но эта боль необходима.
Ромен что-то нацарапал на желтом листочке:
– Вот адрес, это в двух кварталах отсюда, в ту сторону.
Потом взглянул на экран своего телефона и сказал:
– Но в это время ее там точно нет. В хорошую погоду она обедает в Центральном парке.
Я кивнул. Мы пожали друг другу руки.
Он повторил, как будто хотел в этом удостовериться:
– Так значит, это ты писатель.
Чтобы доставить ему удовольствие, я сказал «да».
Дорогу на Грейт-хилл я знал наизусть.
Как знал и то, где буду ждать Жасмин: на средней скамейке, под столетними вязами, перед ослепительно-зеленым газоном.
