– Надо поговорить, – сказал я.
– Входи, входи. Ах, мой мальчик!
Она оставляет меня в передней и семенит на кухню ставить чайник. Этот рефлекс у нее всегда срабатывает первым. Я иду за ней, сажусь за стол, смотрю, как она возится с чашками, заваркой, коробкой печенья. При этом она украдкой поглядывает на меня, и я не могу не заметить, что вид у нее виноватый.
– Ты знала, да? – спрашиваю я.
– Что-о-о? – спрашивает она слабеющим голосом, похожим на овечье блеяние.
– Ты знала, что я не сын папы?
Я пока не знаю, как мне еще называть этого человека.
Лицо у тети нервно дергается, она хмурит брови:
– Как это «не сын папы»? Где ты наслушался таких глупостей?
Я тяжело вздыхаю: она начинает меня раздражать. – Ну ладно, тетя Жизель, сегодня 28 февраля. Понимаешь? Двад-цать вось-мое. Я уже давно должен был лежать в земле, ты помнишь об этом?
Она опускает голову.
Я жду. Сверлю ее взглядом и молчу. Она обмакивает печенье в чай, но так волнуется, что забывает вовремя его вынуть, и ей приходится вылавливать размокшие крошки.
Наконец она произносит:
– На самом деле…
* * *
На самом деле я все-таки сын своего папы.
Тетя это подтверждает, и в ее голосе слышится такая пронзительная искренность, что я не могу ей не поверить. Впрочем, пораскинь я умом, сходства с отцом было бы достаточно, чтобы развеять любые сомнения. То же привлекательное лицо, та же уютная упитанность, та же непокорная шевелюра, та же симпатичная пингвинья фигура. Да, я действительно его сын, о’кей.
Но…
Я не первый его сын.
Тетя смотрит на меня со свойственным ей видом побитой собаки, который я терпеть не могу, и молчит, давая мне время переварить горькую пилюлю. Это непросто. Я не внебрачный сын, ну и чудесно, но – у меня есть брат, и никто до сих пор не озаботился сказать мне об этом. В нашей семье такого еще не бывало. В каждом поколении у Негруполисов рождался только один сын. Я с удовольствием приобщаюсь к маленьким семейным тайнам: надо же, мы случайно узнаём, что нас с первых дней жизни держат за идиотов.
– Значит, у меня есть брат?
– Нет.
– Как это?
– В смысле, был. Он умер от кори, когда ему только-только исполнилось полгодика.
– Почему мне никогда об этом не рассказывали?
– Это такая ужасная история… Все мы были глубоко потрясены. Особенно твоя бедная мать.
Тетя Жизель идет за альбомом с фотографиями, который я знаю наизусть, потому что много раз перелистывал его длинными тоскливыми днями. Она показывает мне фотографию толстого улыбающегося младенца на руках у моей матери. Я всегда думал, что этот младенец – я.
– Насколько я младше его?
Тетя вздыхает и шевелит губами – я понимаю, что она считает в уме.
– Ты родился примерно через год и три месяца.
Она выдает информацию дозированно, как капельница лекарство.
Моего старшего брата звали Морбер – такое имя у кого угодно отобьет охоту жить долго. Он был очень похож на меня.
«Только, пожалуй, красивее», – делится своим мнением тетя Жизель.
Как я выяснил, мать узнала, что беременна мной, сразу после смерти моего старшего брата.
– Это было еще одно тяжкое испытание, – едва слышно, замогильным голосом произносит тетя Жизель.
И оно оказалось не последним. В детстве у меня не было такого железного здоровья, как сейчас: когда мне было два года, я подхватил тяжелый грипп. Мать охватила паника, она представила себе, что может потерять и второго сына, нервы у нее не выдержали, и она нас бросила. Испугалась и убежала. Да, вот так вот глупо.
Не перестаю удивляться странностям человеческой природы.
Итак, подытожим: я действительно сын своего отца – мать бросила меня потому, что боялась потерять, – отец всю жизнь не мог ей этого простить и возлагал на меня ответственность за ее уход, хотя, прошу прощения, никакой моей вины тут не было.
Я вслух выражаю свое возмущение по этому поводу.
– Ну, знаешь ли, твой отец никогда не блистал умом… – говорит тетя Жизель.
И, забыв, что обращается ко мне, добавляет:
– Что ты хочешь от мужика…
* * *
В сущности, я должен сердиться только на себя: если бы я питал хоть малейшее уважение к семейной традиции (одно поколение – один сын), то ни за что не появился бы на свет, раз у моих родителей уже был сын, этот старший брат, которого тетушка за вечерним чаем вдруг преподносит мне, извлекает из небытия, как фокусник достает кролика из цилиндра, и о существовании которого, впрочем весьма кратком, меня никто не поставил в известность.
А кстати…
– …Если я правильно понял, то 15-го числа я остался жив потому, что Судьба уже распорядилась участью Морбера?
Тетя в ответ бессильно разводит руками: она явно ничего об этом не знает, более того: никогда над этим не задумывалась. А я продолжаю, обращаясь к самому себе:
– Но в таком случае как могло произойти, что он умер в полгода? Ведь, если мои рассуждения верны, ему, старшему сыну, следовало умереть в тридцать шесть лет?
– Твой отец в то время тоже находил это любопытным, – соглашается тетушка.
Любопытным?
Думаю, я на его месте выбрал бы другое, более жесткое слово. Какое? Ну, не знаю, может, трагическим? Сногсшибательным? Ошеломляющим?
Но у нас в семье всё ошеломляющее. Так что при выборе определений приходится соблюдать градации.
Тетушка снова и снова обмакивает печенье в чай, а потом забывает вынуть. Теперь чашка на треть наполнена разбухшими хлопьями. Вдруг я щелкаю пальцами:
– Понял! Это он был незаконнорожденным!
Но, выпалив это, тут же мрачнею:
– Нет, не выходит. В этом случае я унаследовал бы родовое проклятие и умер бы 15-го числа, как и предполагалось.
У тетушки лицо растерянное и озабоченное.
– Ну да… Вообще-то… Понимаешь, наследственность – это так сложно…
Я перебиваю ее и произношу звенящим голосом:
– Только не надо морочить мне голову, я исследовал биографии как минимум четырех поколений своих предков и знаю точно: все мужчины в нашей семье умерли в день своего рождения, это подтверждают свидетельства о смерти. Так что объясни, почему Морбер, если он был сыном моего отца, не умер в тридцать шесть лет, согласно семейной традиции? А если я законный сын, почему у отца, в отличие от всех его предков, был не один сын, а два?
