* * *
Когда ждешь, время тянется медленно.
У меня было не так.
Три последние недели с Жасмин пролетели необычайно быстро, дни сменяли один другой в бешеном темпе, часы утекали у меня между пальцев, и я не мог остановить это движение.
Дни словно скатывались с крутого склона.
Не успею я договорить слова прощания, как ее уже здесь не будет.
Накануне отъезда Жасмин заботливо завернула свои самые ценные шляпы в шелковую бумагу, а потом как попало затолкала в чемодан.
Остальные раздала друзьям: так, например, розовая пушистая шапка, подстриженная под королевского пуделя, с украшенным стразами ошейником и таким же поводком, досталась ее бывшему боссу, Фернандо Баутисте, а еще одна, совершенно чумовая, – консьержке мадам Вигариньо, любезной и всегда готовой прийти на помощь.
Это была большая белая панама, украшенная миниатюрными лестницами, связками ключей, цветами в горшках, птичьими клетками и почтовыми ящиками.
Мадам Вигариньо чуть не задушила Жасмин в объятиях, восклицая:
– Oh, minha queridinha! Multo obrigada
[3], как это мило с твоей стороны!
– Я вам пришлю открытку из Нью-Йорка, обещаю!
– Счастливого пути, дорогая! И главное, береги себя! Cuida-te!
Наконец, в последний вечер, в чисто убранной квартире с пустыми стеллажами, Жасмин, балансируя на стуле, достала с платяного шкафа последний пакет. – Держи, это тебе. Откроешь только после моего отъезда, хорошо?
Это оказалось нечто среднее между цилиндром и котелком (или, возможно, дамской шляпкой с узкими полями – не знаю, я не специалист) из мягкого серо-коричневого фетра, завернутое в прозрачную пленку и аккуратно обмотанное скотчем. Без отделки, без украшений.
Я сказал «спасибо», ощущая комок в горле – от слова «отъезд» и от ужасного разочарования. Разумеется, я не собирался носить эту шляпу – во-первых, я не люблю головные уборы, а во-вторых, не люблю чувствовать себя смешным, – но все же полагал, что для меня она могла бы придумать нечто особенное.
С другой стороны, я не удивился: этот унылый колпак явно символизировал ее чувства ко мне, без страсти, без блесток, без фантазии. Мысль обо мне была не способна пробудить ее вдохновение.
Между нами океан, только и всего
Последний вечер, который мы провели вместе, показался нам очень долгим. Жасмин уже была вся там, в своей мечте, хотя по некоторым признакам я догадывался, что она испытывает чувство вины – по тому, как она меня целовала, как начинала едва ли не каждую фразу словами: «Когда ты приедешь ко мне в Нью-Йорк…» – и неуклюже старалась сделать вид, что ничего особенного не происходит. Она не бросала меня, просто теперь между нами будет океан, только и всего. Она не понимала, в чем проблема. Я же могу к ней приехать. Почему нет?
Почему? Я представил себе, как через несколько недель приезжаю в Нью-Йорк и через несколько месяцев там умираю. Как говорю ей, что не хочу сына, который останется сиротой, что скоро я сам брошу ее, и брошу навсегда.
Конечно, смерть найдет меня и в Париже. Где бы я ни находился, жестокий рок Негруполисов настигнет меня в 11:00 утра, когда на календаре будет 15 февраля, и день этот уже недалек. После знакомства с Жасмин я почти забыл о нем.
Но шок, вызванный ее отъездом, вернул меня с небес на землю. Мне оставалось два с половиной года – для жизни с Жасмин явно недостаточно.
Но я не мог поведать ей свою историю: однажды я попытался, и она не поверила, а сейчас у меня в запасе не осталось ни капли мужества. Единственное, чего бы мне хотелось, – это сказать ей, как я ее люблю, как мне будет ее не хватать, как я уже начал по ней тосковать, потому что она – я видел это по ее глазам перенеслась через океан, хоть и была еще здесь. Но я не люблю мелодраму, это не в моем духе. Поэтому я решил играть роль стоика, который философски воспринимает то, что его бросили, и намерен поддерживать с бывшей возлюбленной дружеские отношения – не ссориться же, в самом деле, из-за такого пустяка, – хотя на самом деле мне хотелось завыть по-волчьи и связать ее простынями, чтобы помешать ей вылезти из моей постели.
* * *
Мы с Жасмин занимались любовью в последний раз. На мой взгляд, это было слишком коротко и не сказать чтобы незабываемо.
Удивительное дело: песня может вдруг утратить смысл, утратить душу, если инструменты, на которых ее исполняют, настроены по-разному.
Жасмин нужны были ласки.
Мне нужна была вечность.
* * *
Я проводил Жасмин в аэропорт, вероятно желая испить до дна горькую чашу поражения, или, может, посмеяться над собой. Она вся светилась от радостного возбуждения, от мысли о предстоящем путешествии. Но когда мы прощались, вдруг прижалась ко мне всем телом. А я стоял, беспомощно опустив руки, и не мог даже сжать ее в объятиях – боялся, что сдавлю слишком сильно.
Она еще раз повторила:
– Адрес я тебе дала, смотри не потеряй. Ты ведь приедешь ко мне, правда?
– А что мне там делать?
Я сгорал от желания услышать в ответ: «Жить со мной, спать в моей постели, заниматься со мной любовью, никогда со мной не расставаться» или какую-нибудь другую ерунду в этом роде.
Она сказала:
– Ну, не знаю… Дописывать роман?
Слишком поздно было признаваться в том, что я ввел ее в заблуждение: так пусть хотя бы запомнит меня как начинающего писателя.
И я ответил:
– Почему бы и нет?
Она направилась на паспортный контроль, а я смотрел ей вслед, пока она не исчезла из виду. Я простоял на этом месте еще несколько минут, опустошенный, как черная дыра, потом пошел на станцию метро, стараясь шагать помедленнее на случай, если она, охваченная раскаянием, вдруг вернется, чтобы броситься в мои объятия, как обычно бывает в романтических комедиях. Этого не случилось. А если бы случилось, я бы очень удивился.
Ну что же, мне оставалось жить меньше тридцати месяцев, и я знал, что проживу их в одиночестве, как носок без пары в огромном ящике, битком набитом парными носками.
Я стоял в толпе на платформе и ждал поезда, чувствуя колючий комок в горле и кинжал в сердце.
Когда подошел поезд и двери открылись, я рухнул на откидное сиденье и, прикрыв лицо сжатыми кулаками, не смог сдержать слез – при полном безразличии окружающих. Ведь это был я, а не Жасмин. Пролей я хоть море слез, никто бы этого не заметил, всем было плевать.
Вдруг мне на плечо легла чья-то тяжелая рука. Я поднял голову. Рядом со мной сидел и озабоченно смотрел на меня краснолицый мужчина лет пятидесяти. Похоже, почувствовал ко мне сострадание.
