Пусть мне дадут умереть спокойно.
Но Жасмин так и не попросила дать ей почитать то, что я пишу. И я продал принтер.
Больше я никогда не заводил с ней разговор на эту тему.
* * *
Семейные тайны – это черные пауки, которые ткут вокруг нас липкую паутину. С течением времени она все плотнее обволакивает нас, стягивает нам руки и ноги, забивается в рот. Мы оказываемся словно в непроницаемом коконе, не можем ни двигаться, ни говорить.
Ни жить.
Долгие годы я просыпался как Негруполис, дышал, ходил, ел и пил как Негруполис. И засыпал как Негруполис. А потом обречен был умереть как Негруполис, от какого-нибудь идиотского несчастного случая.
И надежды на спасение не было.
Но сейчас я впервые счел свою судьбу несправедливой и возмутительной.
Негруполисы? Да пропади они пропадом.
Куда во всей этой истории подевался Мортимер?
* * *
– Почему ты не удержал эту девушку? – удивляется Насардин, и в его голосе слышится нотка упрека. – Нам с Пакитой она нравилась.
«Удержать»? Пусть бы мне объяснили, как это делается.
Можно подумать, кто-то в состоянии закрепить за собой права на другого человека, предъявить сертификат на вечное владение его любовью, телом, сердцем, всей его жизнью.
Люди поступают, как им вздумается, остаются с вами или оставляют вас.
Никто никому не принадлежит. Никогда.
Насардин не вполне понимает, что я пытаюсь ему сказать. Я вижу это по его бровям, которые живут самостоятельной жизнью и выражают свое мнение, даже когда он молчит. Знаю, я говорю на непонятном ему языке. Ведь его первая настоящая любовь, несравненная Пакита, стала для него единственной и последней любовью.
Думаю, в такой жизни, как у Насара и Пакиты, все кажется простым.
А в такой жизни, как у Мортимера, ничто не дается легко, особенно счастье.
* * *
Однажды утром, когда мы проснулись – к этому времени мы провели вместе 11 месяцев, 5 дней, 1 час и 5 минут, – Жасмин спросила:
– Как насчет того, чтобы поехать со мной?
Я собирался спросить, в какое кафе, в какой кинотеатр или куда еще, когда она добавила:
– Я уезжаю в Нью-Йорк.
– Что?!
– Мои друзья открыли французский ресторан в Верхнем Вест-Сайде… Говорят, там здорово. Они предложили мне работу.
И чего они лезут, куда их не просят, эти друзья? Я уже ненавидел их. Наверняка они из тех молодых людей, которые действуют мне на нервы, которым все удается. У них масса планов, они полны энтузиазма и веры в жизнь. В одно прекрасное утро, намазывая масло на хлеб, эти ребята вдруг решают перебраться на Манхэттен, и – опля! – осуществляют свою мечту, не откладывая на потом, не мучаясь сомнениями. Сразу, как только в голову пришло: «А давайте откроем ресторанчик на Манхэттене? – Ух, клаааассно!»
Я бы на их месте купил десяток-другой путеводителей, прикинул бы, что выгоднее – взять у кого-то денег в долг или оформить банковский кредит, сопоставил бы различные экспертные оценки, тщательно изучил бы статистические данные. Скрупулезно подсчитал бы, во что мне обойдется переезд, аренда помещения, оформление страховки. Я бы выбился из сил, задавая себе бесконечные вопросы. И, разумеется, отказался бы от своего замысла.
Я – но не эти мерзкие сопляки.
Жасмин пыталась подробно рассказать мне о своих планах, но я не был уверен, что мне хочется в них вникать. Она будет работать официанткой, а в зале ресторана будут выставлены ее шляпы. Если они понравятся посетителям, возможно, она откроет маленький магазин. Ее друзья сняли целый этаж в Гарлеме, на Сто десятой улице. «Хочешь посмотреть фотографии?» Уже одно только название улицы завораживало ее, потому что переносило в атмосферу старого фильма «По ту сторону 110-й улицы» с Энтони Куинном и песней Бобби Уомака…
– Ты не можешь не помнить! «Across the 110th Street! Oh look around you, look around you, look around you…»
Жасмин улыбалась, будущее сияло у нее перед глазами. Она уже видела себя там. Она пойдет гулять в Центральный парк, будет слушать музыкальные группы, исполняющие спиричуэлс или джаз, и смотреть на белок. Будет питаться кексами, чизкейками и пастрами.
Центральный парк!.. Она погрузилась в мечты. Наверно, представила себе, как много там скамеек, на которых она сможет сидеть и плакать по-английски.
А я лежал на ковре, оглушенный, с вывихнутой челюстью, в ушах звенело, и рефери считал:
– …Три… Четыре… Пять…
Откуда-то издалека донесся мой собственный голос:
– Когда ты уезжаешь?
– Шесть… Семь… Восемь…
– Через три недели.
– Девять…
АУТ!
* * *
Я мог бы вспылить, наброситься на нее с упреками, но какой смысл? Жасмин вся светилась от счастья, и она была не из тех девушек, которым устраивают сцены. Для этого она была слишком нежной и слишком трогательной. Я даже поймал себя на том, что радуюсь за нее.
Но тем не менее попытался во всем разобраться.
– Тебе что, плохо здесь?..
Подразумевается: со мной.
– Вовсе нет!
– Тогда почему ты уезжаешь?
Она рассмеялась:
– Потому что не собираюсь сидеть тут всю жизнь! Мне уже двадцать шесть, ты представляешь?!
Еще бы, ведь мне уже тридцать два.
– Мне хочется увидеть новые места, новых людей. Кто знает, вдруг я завтра умру? Не улыбайся, никто из нас не знает, сколько времени у него осталось.
«Протестую, ваша честь!»
Хоть и с трудом, но я удержался и не задал главного, смешного вопроса («У тебя есть другой, в этом все дело, да?»), который мгновенно превращает вас из жертвы в обыкновенного зануду. Не стоило впадать в паранойю, я был уверен, что Жасмин никого не любит, или любит весь мир – на мой взгляд, это было одно и то же. Очевидно, я для нее кое-что значил, раз она предложила поехать с ней в Нью-Йорк, но если я, найдя малоубедительные оправдания, так и не решился последовать за ней, это нисколько не помешало ей уехать.
Так уж она была устроена, Жасмин.
Она могла сочувствовать горю совершенно незнакомых людей, рыдать над мертвой птичкой, спать, уютно прижавшись ко мне, а потом со спокойной душой бросить меня. Не потому, что была равнодушна ко мне, а потому, что хотела счастья, и я не мог сердиться на нее за это.
Она была таким человеком, каким хотел бы быть я, и жила жизнью, какой мне жить не доведется.
