– Ах, Жасмин!.. Она была шалая, словно дикая козочка! Но такая прелесть!
Прелесть.
Вот слово, как нарочно придуманное для Жасмин. Есть и другие старинные слова, которые сейчас вышли из обихода, но отлично подошли бы к ней: затейница, шалунья, выдумщица, озорница.
Не красотка, не милашка, но гораздо лучше и того и другого.
* * *
Думаю, окончательно и бесповоротно я влюбился в нее в тот день, когда представил ее Паките и Насардину. Им она понравилась сразу, и это меня убедило. Наверно, я из тех неуверенных в себе людей, которым, чтобы решиться последовать зову сердца, необходима поддержка окружения.
Они заметили ее еще издали, в шапочке с помпонами и пестрых бесформенных брюках непомерной ширины напоминавшую фею Динь-Динь.
Она заявила им, что обожает блинчики, и доказала это делом. Сначала она съела один за другим два «Титаника» (жареная картошка – лук – бекон – сыр плюс сосиска). А Пакита отпускает «Титаники» отнюдь не детскими порциями. Потом она задумалась, не зная, что выбрать: «Погибель» (банан – горячий шоколад – шарик ванильного мороженого – рассыпчатое печенье) или «Упоение» (карамель – соленое масло – яблочный пирог – крошки миндального пирожного). И тут изумленная Пакита, глядя на ее талию подросткового 34-го размера, спросила:
– И куда у тебя все это девается?
А затем добавила:
– Надеюсь, ты не больна?
И еще:
– Может, возьмешь напоследок что-нибудь полегче, блинчик с сахаром, например?
– Тогда с двойной порцией взбитых сливок, ответила Жасмин. – И хорошо бы кофе, если у вас есть.
Я вздрогнул: черт, совсем забыл ее предупредить!
Увы, было уже поздно: сияющий Насардин бросился за кастрюлькой, чтобы сварить свое ужасное пойло. Жасмин выпила чашку не поморщившись.
Насар и Пакита молча переглянулись. И я прочел в их глазах, что эта девушка предназначена мне судьбой.
* * *
До встречи с Жасмин я твердо решил соблюдать уговор, который заключил с самим собой (а такие обязательства соблюдать не очень-то легко): у меня никогда не будет ни жены, ни постоянной подружки.
Во всяком случае, я не буду жить с ней под одной крышей.
И вдруг оказалось, что я могу проявлять чудеса гибкости и пластичности, словно кусок масла, который заранее вынули из холодильника. Если бы Жасмин непременно захотела переехать ко мне (или потребовала, чтобы я переехал к ней, что одно и то же), я бы подумал: что ж, придется ломать себя через колено, ничего не поделаешь, только дураки никогда не меняют убеждений. Однако Жасмин ни на чем таком не настаивала.
Она принимала каждый день жизни таким, каким он был, не задаваясь бесполезными вопросами. Словно мысль о будущем никогда не закрадывалась ей в душу.
Она по-прежнему отправлялась в город, чтобы плакать на улицах, следуя какому-то своему распорядку, а я этому не препятствовал. Она пыталась убедить меня, что забота о других людях поднимает моральный дух. Я делал вид, что верю, говорил: да, конечно, как-нибудь, при случае, надо попробовать, кто знает, а вдруг…
Но я лукавил. На самом деле я считал ее хобби полной ерундой. Если даже, как твердо верила Жасмин, счастье – это своего рода излучение, пронизывающее пространство, я не был убежден в том, что оно обладает силой воздействия в мировом масштабе.
Однако со стороны Жасмин тут не было никакого расчета, она делала все это совершенно бескорыстно. И никому не рассказывала о своих мимолетных встречах с незнакомыми людьми. Никому, кроме меня, но я сам был участником одной из них. Она была не из тех, кто выставляет свои добрые дела напоказ и как бы невзначай сообщает вам, когда, сколько и на что пожертвовал.
Жасмин любила людей. Просто так.
Она не только плакала на скамейке и стригла несчастных пуделей, у нее было много других занятий. В субботу вечером она работала официанткой в «Эльзасской пивной» и надевала исторический костюм – белую блузку, ярко-красную юбку, черный фартук и головной убор в виде громадного черного банта, свисавшего по бокам, словно уши Микки-Мауса, в котором умудрялась не выглядеть смешной. По средам подменяла продавщицу в бутике винтажной одежды, где продавали немыслимые, совершенно не пригодные для ношения тряпки – ей такие нравились. Раз или два в неделю, в зависимости от репертуарной сетки, была билетершей в одном авангардистском театре. В эти вечера она надевала маленькое и узкое черное платье, в котором была похожа на стручок ванили: при одном взгляде на это платье у меня пробуждался аппетит. А она говорила:
– Ты видел, я одеваюсь под Эдит Пиаф!
И смеялась, и пела «Зачем нужна любовь?». Пела она ужасно, но я чувствовал, что по уши влюблен в этого воробышка в девичьем облике, который верил в доброту, ел проросшие зерна пшеницы, чизкейки, орехи в пакетиках и соевые бифштексы, а одевался, как гном, только что прилетевший с Луны.
Все остальное время Жасмин тратила либо на меня, либо на изготовление шляп.
Она начала делать их собственноручно, поняв, что нигде не найдет нужные ей модели в готовом виде. В самом деле, тот, кто видел ее продукцию, вряд ли предположил бы, что такое можно купить в магазине. Шляпы Жасмин были украшены перьями, бисером, осколками зеркал, пружинами, гайками, ключами, веревочными узлами, игрушечными машинками, кружевом, металлическими лентами, которые были аккуратно вырезаны из консервных банок, сложены гармошкой, закручены спиралью и приклеены. Это рукоделие стало ее страстью. Она любила создавать тематические циклы и присваивать шляпам имена. Так, у нее был цикл «Волшебник из страны Оз»: шляпа «Трусливый Лев» с гривой и когтями, соломенная шляпа «Страшила» со множеством птиц, шляпы «Железный Дровосек», «Западная колдунья», «Дороти» и так далее. А еще цикл, посвященный Питеру Пэну, где были представлены в виде шляп и сам Питер, и фея Динь-Динь, и Венди, и остров Нетландия, и Тикающий Крокодил (с огромными карманными часами в зубах); а на шкафу красовалась причудливая, изысканная Мэри Шляппинс, переделанная из маленького зонтика.
Обычно Жасмин рассматривала эти странные головные уборы лишь как этапы творческого поиска. К моему большому облегчению, она не носила их, и они кучами лежали на диване, креслах и стеллажах.
Здесь она жила в своем мирке, среди всевозможного старья, которое добывала на помойках и блошиных рынках, – шляпок с вуалетками, капоров, беретов, колпаков, кепок, фуражек, истертых ковров и обрезков ткани, шнурков, пуговиц, лент. Все это, рассортированное по какому-то особому, ей одной понятному принципу, хранилось в коробках из-под обуви всех марок и размеров, подобранных неизвестно где. Порой она отправлялась на охоту за сокровищами в 6 утра, перед приездом мусоровозов, и возвращалась с полными карманами чудес – разбитых колье, сломанных игрушек или искусственных цветов. Она могла часами обдумывать форму шляпы или подбирать сочетание материалов для отделки. А я наблюдал за ней, восхищаясь и завидуя.
