И повсюду развешаны мягкие игрушки ярких цветов, уродливые и трогательные.
Пакита мыла посуду, во всю глотку распевая вместе с Патрисией Каас:
Он сказал, что я прекрасна,
Что всю жизнь меня он жда-а-ал,
Он сказал, что не напрасно
Он обнять меня мечта-а-ал…
Я чувствовал убойный аромат ее духов. Придя на работу, она, как обычно, сняла ярко-красные лодочки в белую крапинку и надела толстые шерстяные носки, совершенно не подходившие к леопардовым колготкам и черной кожаной мини-юбке.
Насардин сел на деревянный табурет. Движением подбородка указал мне на второй, пластиковый, потом на Пакиту, которая в тот момент вытирала салатницу:
– Можешь взять табурет. Все равно она никогда не присаживается. Не может остановиться даже на минуту.
Убаюканный и разморенный жарой, я не стал спорить и послушно сел.
Впервые я очутился совсем рядом с Насардином и Пакитой. От этого они показались мне какими-то другими, новыми, и в то же время – гораздо более близкими, чем раньше, я не знал, как мне с ними держаться. И сидел, неестественно выпрямив спину, не решаясь есть в их присутствии, не решаясь произнести хоть слово.
– Ты что, зайчик, язык проглотил? – спросила наконец Пакита.
Я стал откашливаться, мучительно думая, что бы такое сказать, и в итоге задал идиотский вопрос:
– Давно у вас эта пиццерия на колесах?
– Скоро будет двадцать лет. И это не пиццерия на колесах, а блинная, – ответил Насардин и, подмигнув, указал подбородком на капли шоколадного соуса, медленно вытекавшие из блинчика и падавшие на мое колено.
Я промямлил:
– А-а, ну да, конечно, я так и хотел сказать… Ладно, понял… Но по сути это ведь одно и то же, верно?..
Пакита расхохоталась:
– Хочешь сказать, что ты печешь блинчики в духовке? Только не вздумай пригласить меня в гости!
Я покраснел от пальцев на ногах до кончиков волос.
Насардин решил сменить тему:
– Ты слышал про Сьерра-Леоне?
После некоторых раздумий я сказал:
– Это новая модель «форда»?
Насардин сокрушенно покачал головой. Затем, показав на ограду лицея, произнес:
– И чему вас только учат?
Чему там научились другие, я не знаю. Про себя могу сказать, что приобретенный мной багаж знаний был невелик.
С начала учебного года я каждый день приносил в лицей черную ручку и вырванный из тетради в клетку листок. На этом листке должны были уместиться все записи, сделанные на занятиях, поэтому полученная информация представала в максимально сжатом виде: это развивало у меня способности к обобщению. После уроков я комкал листок и выбрасывал в первую попавшуюся урну. Как-то раз преподаватель поймал меня за этим, когда я выходил из класса. «Негруполис, будь любезен, дай мне эту бумажку!» Он взял листок, разгладил его, прочел, что там было написано, и произнес напыщенным тоном, который, по мнению учителей, должен вызывать трепет, а на самом деле вызывает неудержимый смех всего класса, когда кто-то из учеников его передразнивает:
– Скажи, ты вообще думаешь о своем будущем?
Я невольно улыбнулся.
– Тебе кажется, что ты очень хитрый, Негруполис. Но чем ты будешь заниматься в сорок лет?
– Буду лежать в могиле, – ответил я без малейшей иронии.
В следующую среду меня на четыре часа оставили после уроков, и я сделал из этого происшествия важный вывод: кто говорит правду, того ждет наказание.
– Сьерра-Леоне – это государство в Западной Африке, – со вздохом произнес Насардин. – Находится между Гвинеей и Либерией.
Я кивнул с умным видом, но, похоже, это не рассеяло сомнения Насардина. Он достал карту Африки и указательным пальцем начертил круг на западной, выступающей оконечности материка. В нижней части круг омывали волны Атлантики.
– Понятно, – сказал я.
Палец Насардина переместился в правую верхнюю часть круга, затем несколько раз постучал по одной и той же точке.
– А вот это – гора Бинтумани. Высочайшая вершина Западной Африки.
– Очень высокая?
– Тысяча девятьсот сорок пять метров.
Я презрительно выпятил губы.
– Тоже мне вершина! Вроде нашей горы Ванту!
Я знал эту гору, потому что однажды побывал там на летних каникулах.
Насардин усмехнулся.
– А ты бывал на этой Бинтумани? – спросил я.
– Нет.
– Значит, собираешься?
– Нет.
– Тогда зачем о ней говорить?
Насардин поднял взгляд к небу и произнес:
– Если мы с тобой будем говорить только о том, что видели своими глазами, темы для разговора быстро иссякнут. Тебе так не кажется?
Я посмотрел на свои кеды. Он продолжал:
– Нет, я не был на Бинтумани и, скорее всего, уже не побываю – ни там, ни где-либо еще. Но это не важно.
И, указав на свои путеводители, добавил:
– Я знаю: все, о чем написано в этих книгах, существует на самом деле. И этого достаточно, чтобы мечтать. И потом, что мне помешало бы побывать там, если бы я действительно этого хотел? У меня вся жизнь впереди.
– А у меня где жизнь? Позади? – спросила Пакита, выкладывая на тарелку блинчик. – Не думай, что сможешь уехать без меня!.. Вам со взбитыми сливками, месье Барнье?.. Тогда еще пять франков пятьдесят сантимов, итого десять.
Я подумал, что ведь и у меня тоже вся жизнь впереди. Правда, ненадолго, но от этой мысли только сильнее захотелось жить, жить на всю катушку.
В тот вечер я вернулся домой с тремя путеводителями под мышкой.
– А ведь верно! – Насардин был растроган. И что я дал тебе тогда?
– Бразилию, Грецию и Индию.
– Надо же! Прошло уже почти двадцать лет, а ты не забыл! Ну и память у тебя, сын мой!
Да, память у меня безотказная, но тут нечем гордиться.
Просто я не обременял ее воспоминаниями.
Филеас Фогг отдыхает…
Учился я посредственно, достигнув в этой области неоспоримых высот. Иначе говоря, я был выдающейся посредственностью. Однако моя тетя, жившая в полном отрыве от действительности, упорно настаивала на том, чтобы я продолжил образование. А я, зная, какой недолгий срок мне отпущен и какие скудные у меня способности, вовсе не стремился стать самым ученым обитателем кладбища. Но тетя Жизель была упряма, как бульдог, вцепившийся в ногу почтальона. Она не сдавалась:
– И все-таки ты должен попытаться продолжить образование. Это в любом случае пригодится. Кто знает, что нас ждет, мой бедный мальчик…
