Сейчас они смотрят на меня с тревогой. А я не понимаю почему.
В детстве я постоянно слышал все эти байки, и сравнительно недавние, и совсем старые, в которых за долгие годы появились всевозможные цветистые подробности, неточности и неясности. До смерти моего отца – и даже, должен признаться, какое-то время после – я чувствовал, что мне досталась особая, необыкновенная судьба. Я шел по жизни, высоко подняв голову, твердым шагом. Только потом, достаточно поздно, до меня дошло, что недалек тот день, когда героем очередной серии семейной эпопеи стану я сам. И мне стало уже не до смеха. Но в двенадцать лет я был страшно горд, что принадлежу к роду Негруполисов. Мне очень нравилась эта фамилия, я считал, что наши предки когда-то были горцами.
Отец смотрел на это иначе. Потому что смотрел с более близкого расстояния. Этот молчаливый, меланхоличный человек работал кассиром в продуктовом магазинчике, который принадлежал не ему. Он был лишен честолюбия, как и другие мужчины в нашем роду: все они довольствовались скромным, незаметным существованием, не мечтая о большем, не желая перемен. Словно ожидание безвременной смерти подрезало им крылья. Мне это казалось идиотизмом: как можно отравлять себе жизнь только потому, что когда-нибудь она кончится? Все равно что отказаться есть мороженое под тем предлогом, что оно скоро растает, или не плавать в бассейне, потому что через полгода наступит зима. Я придерживался принципа «здесь и сейчас», но в этом не было моей заслуги, ведь в детстве все живут одним днем. Сложности возникают позже.
Впрочем, мне уже в раннем возрасте довелось столкнуться со смертью – из-за золотой рыбки по имени Бюбюль. Мне не исполнилось и пяти лет, когда однажды утром я подошел к аквариуму и увидел, что Бюбюль плавает кверху брюхом. Я стал делать ей искусственное дыхание через соломинку, но это не помогло.
Бюбюль сломалась.
Я отнес рыбку папе, уверенный, что папа сможет ее починить, ведь у него золотые руки. Папа мрачно взглянул на Бюбюль и произнес:
– Умерла твоя рыбка.
Тогда я спросил:
– А это надолго?
И папа ответил:
– Это навсегда.
Потом он спустил рыбку в унитаз: можно сказать, она вернулась в родную стихию.
Я смотрел, как Бюбюль вертится в крошечном водовороте и исчезает в глубине унитаза.
Так вот что значит умереть: это довольно-таки мерзкая штука, и если она случается, то раз и навсегда.
Гвоздь программы
Примерно то же я почувствовал в день, когда умер мой отец. Какая жестокость: поставлена завершающая точка, и теперь ничего не исправишь. Но к этому примешивалось еще смутное чувство вины, казалось, я в ответе за то, что случилось, хотя обведенная черным дата на календаре должна была напомнить мне о неотвратимом приговоре Судьбы.
Впрочем, день начался хорошо: мне удалось самостоятельно упаковать подарок отцу в подарочную бумагу, оставшуюся с прошлого Рождества. Я потратил на это час времени и полкатушки клейкой ленты.
Отец как будто был в хорошем настроении. Сейчас, годы спустя, я склонен думать, что его веселость была наигранной и что я должен был догадаться об этом, поскольку он два-три раза рассмеялся, чего не делал никогда.
В 10 часов 30 минут отец пошел в кондитерскую за тортом, который заказал на свой день рождения. Тортом, который ему так и не довелось попробовать: впрочем, на тот момент мы были уверены в обратном. По крайней мере, я был уверен.
Он вернулся в 10 часов 45 минут, с великолепным шоколадным тортом и горсткой воздушных шариков, которые ему подарил кондитер со словами: «Они украсят ваш маленький праздник». Праздник и правда был маленький – всего-то на двоих.
Когда я осознал это, мне стало грустно. И, чтобы немного взбодриться, предложил папе устроить соревнование: мы поделим шарики пополам, и кто быстрее надует свои, тот получит приз. Какой именно, я не уточнил.
Папа согласился: он был уверен в победе. Когда его лицо уже скрылось за последним надутым шариком, я – шутки ради – взял гвоздь и ткнул в шарик. Он лопнул с оглушительным треском. Отец удивленно посмотрел на меня, поднес руку к груди и рухнул на пол, задев и уронив шоколадный торт и мой подарок, который он перед этим только что распаковал.
Помню, я несколько минут просидел, не зная, что делать, и без всякого удовольствия поедая то, что осталось от торта. Так я по-своему воздавал последние почести усопшему родителю, который был в шоколаде, когда внезапно покинул этот мир.
* * *
Развалившись в кресле, я весело посвистываю, глядя на свои носки с медвежатами.
Обожаю эти носки.
Насардин жарит на ужин глазунью и разогревает овощные консервы, а Пакита накрывает на стол. Я чувствую, как они переглядываются поверх моей головы.
– Готово! – объявляет Насардин.
Он жестом приглашает меня за стол и ставит передо мной тарелку с парой передержанных яиц и овощным рагу. Затем они с Пакитой садятся, и наступает долгое молчание.
Наконец я говорю:
– Со мной все нормально, не волнуйтесь.
Пакита энергично кивает и с какой-то преувеличенной готовностью соглашается:
– Ну конечно, зайчик! Конечно, с тобой все нормально! Правда ведь, Насар?
Насардин устремляет взгляд своих темных глаз в мои глаза.
Не знаю, что он там увидел, но в конце концов он говорит:
– Ну и что теперь? Что ты собираешься делать дальше?
Я улыбаюсь, пожимаю плечами, собираюсь отмахнуться от этого вопроса легким, машинальным движением руки, как смахивают крошку, приставшую к отвороту пиджака, – и вдруг до меня доходит, что я не знаю, не имею ни малейшего представления, что мне делать дальше.
– Ты не думал об этом? – тихо спрашивает Насардин.
Напротив, я только об этом и думал с тех пор, как вообще научился думать. Но мне не приходило в голову, что все может обернуться так, как обернулось.
Сейчас 19:58, и я уже почти девять часов должен быть мертв. А значит, мне не пришлось бы думать ни где жить (агентство недвижимости уже сдало мою квартиру другому человеку), ни на что жить (я уволился с работы), ни на чем ездить (я продал машину, причем по дешевке, меня надули).
Я чувствую себя как спортсмен, который осуществил мечту всей жизни, но не спланировал, чем займется потом. Впереди у меня – громадная, бескрайняя пустота.
Пакита похлопывает меня по спине:
– Ладно тебе, все не так уж плохо, а? Ты ведь доволен, разве нет?
Я непонимающе смотрю на нее.
– Что?
– Ты ведь доволен, что остался жив?
Я хотел было сказать «да», но тут меня опять прихватило: сижу и плачу, слезы текут сами собой не переставая.
