Наверно, Морлуи и Прериаль достаточно натерпелись от шутников и острословов из-за своих нелепых имен, и выслушивать насмешки еще и над фамилией было выше их сил. Вот они и решили одним махом покончить с этим безобразием.
Такое радикальное решение – одним махом покончить с кем-то или с чем-то – в те годы было весьма популярно.
– Слушай-ка… – не унимается Насардин. Я тебе, конечно, верю. Клянусь, что верю. Но… но все-таки!
Я его понимаю. Но он не прав. Я могу документально подтвердить все, что говорю, показать письма, назвать имена и даты, уточнить обстоятельства.
Морван утонул в биде. Морен был разорван на мелкие кусочки. Морис погиб из-за упрямого осла. Моего отца убило лопнувшим воздушным шариком. Насардин с недоверчивым видом потирает усы.
Пакита покашливает.
– Хм… когда ты говоришь «биде», ты имеешь в виду… биде? На которое садятся, чтобы…
Поскольку у меня оказалось больше времени, чем было предусмотрено, то я, идя навстречу невысказанным пожеланиям слушателей…
Идя навстречу пожеланиям…
В этой главе изумленный читатель узнает, как обыкновенное биде может стать орудием Судьбы
Мой прапрадед Морван Негруполис женился вторым браком на восхитительной брюнетке по имени Леонтина. Соседи уверяли, будто красавица была слаба на передок – видимо, стеснялись прямо назвать ее шлюхой. Но я бы не обиделся, тем более что Леонтина не была матерью моего прадедушки. Этот последний, носивший имя Морен, лишился матери, когда ему был всего год. Мать (ее звали Антония) скончалась от чахотки, самой модной в те времена болезни.
Морван был красавец-мужчина, хоть и потерял ногу на войне с Пруссией. Накануне своего тридцатидвухлетия, зная, что ему осталось всего четыре года, он решил прожить их на всю катушку. Вскоре после смерти Антонии этот инвалид, наделенный могучим темпераментом, почувствовал, что ему нужна подруга. Он увлекся Леонтиной, которая была на тринадцать лет моложе его и в десять раз темпераментнее. Как только Морван уходил на табачную фабрику, его прелестная жена, совершенно не заботившаяся о бедном сиротке, тут же убегала в поля, якобы для того, чтобы пасти коз, а в действительности на свидание с одним из своих многочисленных козликов.
Придя с работы, Морван часто заставал малютку-сына в полном одиночестве, в мокрых пеленках, а потом видел, как его жена возвращается поздно вечером, раскрасневшаяся, запыхавшаяся, с сеном в волосах. Наконец он потерял терпение. С ним случился ужасающий приступ хандры, и он решил, что блудливую женушку надо запереть. Врезал в двери и окна замки и стал носить на поясе связку здоровенных ключей, которые брякали и звякали при каждом шаге, словно аккомпанируя стуку его деревянной ноги. Звяк-звяк, тук-тук.
За этим последовали четыре года относительного счастья. Леонтина жила затворницей и выходила из дома только под руку с Морваном, по воскресеньям в церковь, по пятницам на рынок. Решение мужа она восприняла спокойно и, по-видимому, смирилась со своим положением. Это была сама приветливость, сама нежность, сама забота. Юный Морен рос на удивление тихим, даже несколько вялым ребенком. В общем, все шло как нельзя лучше. Морван благословлял тот день, когда его осенила столь замечательная идея. Правда, порой ему казалось, что соседи хихикают у него за спиной. Но ведь люди всегда завидуют чужому счастью.
Однажды весенним утром на фабрике вспыхнул пожар, и она превратилась в огромное облако табачного дыма. У наблюдавших за этим рабочих в какой-то момент возникло желание поскорее вернуться от очага возгорания к родному очагу.
Придя домой незадолго до одиннадцати, Морван обнаружил сына на кухне: мальчик спал глубоким сном, уткнувшись лицом в тарелку и распространяя вокруг сильнейший запах лауданума. Со второго этажа доносились глухие стоны. Все было ясно: какой-то бандит сперва накачал наркотиками его сына, а теперь насиловал его жену. Морван хотел поспешить на помощь несчастной, но вдруг вперемежку со стонами послышались иные звуки: «О-о, да!.. О-о, да!..» – не оставлявшие сомнения в сути происходящего. Мой прапрадед взобрался на второй этаж так скоро, как только мог, – звяк-звяк, тук-тук – и вихрем ворвался в супружескую спальню, где Леонтину ублажал тот самый слесарь, который некогда вставлял замки, охранявшие ее целомудрие.
Разъяренный Морван бросился к постели, чтобы расправиться с прелюбодеями. Увы, в этот момент деревяшка попала в щель в полу и застряла там намертво, а потерявший равновесие инвалид с размаху треснулся лбом о стену. Затем, оглушенный, как боксер от сокрушительного удара противника, он упал лицом вниз прямо в биде, которое предусмотрительная Леонтина заранее наполнила теплой водой, чтобы омыть свой тайный садик после любовных игр.
Леонтина и ее слесарь выскочили из спальни, вопя от ужаса. Слесарь тут же удрал, в чем был, то есть практически нагишом, на вопли сбежались соседи и принялись утешать бедняжку Леонтину, которая подвернула ногу. В конце концов она успокоилась, сварила кофе и угостила мужчин рюмочкой крепкого, а дам – ореховым ликером. Собравшиеся поболтали о том о сем, полакомились печеньем. Затем одного из мальчишек послали за доктором. Доктор приехал очень нескоро: он принимал тяжелые роды с наложением щипцов. Поэтому ему оставалось лишь констатировать смерть и выразить свое глубокое удивление – не тем несомненным фактом, что Морван умер, а тем, что он утонул. В самом деле, когда Морван упал лицом вниз в биде, он был только оглушен, но все еще жив.
Доктор подписал свидетельство о смерти, и соседи разошлись. Один из них унес в объятиях все еще прихрамывавшую Леонтину, чтобы подлечить ее у себя дома, вдали от нескромных глаз; моему одурманенному прадеду дали выспаться на кухне, а затем увезли к тете Жильберте.
Это произошло 18 марта, в день, когда Морвану исполнилось тридцать шесть лет.
* * *
– Смотри, у меня от этой истории мурашки по всему телу! – восклицает Пакита, показывая на свои выпирающие под кофточкой с блестками соски.
Я ее понимаю. Я сам обожаю эту историю. Отец рассказывал ее так вдохновенно, таким звенящим от напряжения голосом, что казалось, ужасный Морван сейчас вырастет у него за спиной. Я словно слышал бряканье ключей у пояса, стук деревяшки на лестнице. Но когда Морван распахивал дверь спальни, я не мог представить себе, что он за ней увидел: в этом месте рассказ отца становился каким-то скомканным и невнятным.
Однажды, не в силах сдержать любопытство, я прервал отца на полуслове и спросил:
– А что он делал, этот слесарь?
Отец так и замер с раскрытым ртом.
Наконец у него вырвалось:
– Гадости делал! – И по его тону было ясно, что больше вопросов задавать не надо.
И хотя несколько лет спустя я сам догадался, о чем шла речь, с тех пор испытываю инстинктивное и необъяснимое отвращение ко всему, что связано со слесарным делом.
Я никогда не закрываю двери.
