– Оставишь ты когда-нибудь меня в покое? – не выдержал Тома́.
– После того, что я только что видел? И речи быть не может! Я не мог вообразить, что так безнадежно запустил твое эмоциональное воспитание. Надеюсь, ты усвоишь урок, который она только что тебе преподала. Какая-то пара минут, горстка фраз – и ты уяснил, что остался для нее всего лишь воспоминанием. Это как качели: легкий взлет, чтобы ты на миг понадеялся на привычное взаимопонимание, а потом резкое падение, чтобы ты полностью прочувствовал, какое счастье от тебя ускользнуло – в ее лице, разумеется. И ни малейшего шанса отбить мяч. Признаюсь, я в восхищении. Не довольствуясь твоим низвержением, она вдобавок потопталась на твоем трупе, напомнив, как ты сфальшивил за фортепьяно. Ну разве не мерзавка?
– У тебя всё?
– Я сказал тебе то, что должен был сказать. Да, всё.
– Сфальшивил я, между прочим, по твоей вине.
– Надо же! Ну ты наглец! Насколько мне известно, на сцене был ты, а не я.
– Ты восседал в первом ряду на коленях у какой-то блондинки, как будто нарочно, чтобы меня отвлекать.
– У меня в обрез времени, так что не упрекай меня за то, что я пришел послушать сына.
– У тебя были более интересные планы?
– Можно было бы провести вечер в «Лидо» – пользуясь моим несколько необычным состоянием, пролезть там за кулисы.
– Ты не можешь находиться здесь, в этом зеркале, не можешь со мной болтать, вообще не можешь существовать, потому что… потому что тебя не существует!
– Одно из двух: или ты упорствуешь в отрицании происходящего с нами и мы тратим драгоценное время на догадки, или признаешь, что кое-что из происходящего на свете не имеет рационального объяснения. Когда я был маленьким – увы, это было давным-давно, в середине прошлого столетия, – все утверждали, что пересадка сердца невозможна, тем не менее она стала реальностью. Еще раньше все твердили, что человек не способен летать, тем не менее до Сан-Франциско нынче одиннадцать часов лету. Хватит примеров или хочешь еще?
– Призраков все равно не существует!
– Если так, то тибетцы, китайцы, японцы, шотландцы – все цивилизации, веками поклонявшиеся призракам, – не более чем толпа кретинов, одному тебе ведома истина, не слишком ли это самоуверенно?
В дверь снова постучали, и Тома́ раздраженно спросил, кто там.
– Это твоя мамаша и Колетт, – подсказал шепотом Раймон, – кому еще там быть? Про нас с тобой, ясное дело, молчок. Я исчезаю, вернусь, когда они уберутся.
Тома́ встал и пошел открывать. Колетт вошла первой, Жанна выглядывала у нее из-за спины.
– Ты был великолепен! – крикнула его крестная с порога. – Дай поцелую, и мы уйдем, чтобы ты отдохнул, если только не предпочтешь выпить рюмочку с двумя старушками. Твоя мать рассказывает всем подряд, что я впала в детство.
– Как же ты мне надоела, Колетт! – вздохнула Жанна.
– Целых десять минут я не слышала ни одного упрека, спасибо и на этом.
Тома́ обнял мать.
– Ты привел зал в полный восторг, – сказала она.
– Не преувеличивай, – отмахнулся Тома́, – я отыграл отвратительно. Мне повезло, что оркестр меня поддержал.
– А я что говорила?! – довольно встряла Колетт. – Я обратила внимание, что ты не в своей тарелке, но, уверяю тебя, публика ничего такого не заметила. Твоя родная мать и та ухом не повела. В кого ты так впивался взглядом в первом ряду?
– Там оказался кое-кто, давным-давно исчезнувший из моей жизни, – ответил Тома́, не сводя глаз со своего отражения в зеркале.
Жанна и Колетт удивленно переглянулись. Жанна взяла подругу за руку и подтолкнула ее к двери:
– Хватит его мучить, он очень устал, он мой сын, я знаю его лучше, чем ты.
Она послала Тома́ воздушный поцелуй, выставила Колетт и вышла следом за ней.
Из коридора до Тома́ донеслось ворчание его крестной, потом наступила тишина.
В зеркале отражался только он сам. Мать была права, он выглядел не лучше комка жеваной бумаги. Он повесил свой концертный костюм, забрал кожаный портфель и погасил в гримерной свет.
За кулисами он столкнулся с Марселем, коротко пожелавшим ему хорошего вечера. Выйдя через артистический выход, Тома́ увидел отца, сидевшего, скрестив ноги, на капоте автомобиля.
– Как бы мне хотелось пригласить тебя поужинать! Но увы… Могу только составить тебе компанию, если тебе захочется пойти заморить червячка.
– Мне хочется побыть одному.
– Очень глупо с твоей стороны, – молвил отец, кладя руку ему на плечо.
– Зря ты так говоришь.
– Я ничего вам не говорил, – отозвался шедший мимо мужчина.
– Я не вам.
– Вы обратились ко мне на «ты», с какой стати?
– Да, это вышло некстати, – устало сказал Тома́. – Вы довольны?
– Извините, что настаиваю, но, раз вы ко мне обратились, значит, я что-то вам сказал, правильно?
Тома́ пригляделся к незнакомцу.
– Загазованность воздуха это, что ли, или еще какое-то атмосферное загрязнение, превращающее всех в психов? – пробурчал он.
– Повежливее, молодой человек, из нас двоих псих – это явно вы. Только психи разговаривают сами с собой.
Тома́ пожал плечами и зашагал прочь. Оглянувшись на ходу, он увидел отца, не скрывавшего удовольствия.
– Что тут смешного?
– Согласись, это было забавно, прямо как сценка из репертуара Раймона Девоса
[2].
– Кого?
– Проехали, ты его не застал.
– Почему ты здесь, почему я тебя вижу и слышу?
– Полагаю, простое «потому что» тебя не устроит. Лучше я дождусь, пока мы окажемся у тебя дома и усядемся, тогда ты сможешь толком меня выслушать. Нам пора потолковать.
– После этого ты оставишь меня в покое?
– Тебе так невыносимо меня видеть?
– Я неудачно выразился. Потерять отца – большой удар. Тем более такого, как ты: тебя всегда было очень много! Мама говорила, что должно пройти время, что будут разные этапы. Но чтобы такое!.. Этого я не мог себе представить.
– Твоя мать часто говорила с тобой обо мне после моей смерти?
– Ты осознаешь, что это совершенно бессмысленный вопрос?
– В моем состоянии сознание – сомнительная категория. Меня другое зацепило: в каком это смысле меня было «очень много»? Я тебя затмевал?
Тома́ толкнул входную дверь, задрал голову и увидел отца, зацепившегося за перила лестницы на верхнем этаже.
