Манон сменила тактику. Подойдя к отцу, она взяла его за руки:
– Папа, ты отлично знаешь, что причина не в этом. Мама больше не могла оставаться в этом доме, и не по твоей вине. Теперь ей здесь тем более не место. Перестань терзаться. Я тебя знаю, ты всегда гордился, что перед твоим напором ничто не устоит, и все же ни ты, ни кто-либо еще не в силах был помешать развитию ее болезни.
– Я ни разу ее не навестил, я не вынес бы, что она меня больше не узнает. Я проявил непростительную, необъяснимую слабость. Это было выше моих сил, вот и все. Я часто садился в машину и ехал к ней, но перед воротами разворачивался и уезжал. У меня даже не было возможности попросить у нее прощения. Только сегодня, вернувшись, я сел вот на этот табурет и…
– Она простила тебя задолго до смерти, – перебила его Манон, видя, что глаза отца покраснели от горя. – У нее бывали моменты просветления, и мы это обсуждали. Она говорила, что так ей лучше, что она не хочет, чтобы ты видел ее в таком состоянии. Ей не хотелось, чтобы ты запомнил ее такой, она даже ругала себя за то, что не впускает тебя, называя себя эгоисткой.
– Она действительно так тебе говорила? – спросил Бартель.
Манон подтвердила кивком эту ложь во спасение.
– Разреши мне перенести ее туда, где она должна покоиться. Ее место в колумбарии, а не на рояле.
Бартель положил руку на урну.
– Не сейчас, пусть немного побудет здесь. Два-три дня, хорошо?
– Хорошо, два-три дня, – согласилась Манон.
У обоих не было настроения возвращаться за стол, о чем Тереза догадалась, подслушав начало их разговора. Она убрала со стола и принесла им в кабинет чай.
Манон села на диван, ее отец в кресло.
– Что за книга? – спросил Бартель.
– Извини?
– Ты хотела взять какую-то книгу.
Манон встала и сделала вид, будто что-то ищет на полках.
– Странное дело, иногда ты врешь очень достоверно, а иногда из рук вон плохо, – сказал Бартель, успевший взять себя в руки. – Завтра утром у меня будет разговор с Терезой.
– Не упрекай ее, она заботилась о тебе.
– Мне лучше знать, от чего мне хорошо, а от чего плохо.
Манон не спускала глаз с урны, поблескивавшей на рояле.
– Мама провела достаточно времени взаперти, – сказала она. – Завтра я приду за ней, и мы развеем ее прах на пляже, это то, чего она хотела бы – наконец-то обрести свободу.
– Откуда ты знаешь? Твоя мать не позаботилась оставить завещание. По словам одной из ее подруг, она предпочитала кремацию, ты утверждала, что она хотела веселых похорон, на которые я согласился… скрепя сердце.
– Ты несносный! Я запрещаю тебе ее критиковать. Мама не могла предвидеть, что с ней произойдет. Вот ты хочешь все держать под контролем, но понял бы ты, что утрачиваешь контроль над самим собой? Она сумела до последнего момента сохранить достоинство, разве это не лучше завещания?
– Я отказываюсь ее отпускать, – уперся Бартель.
– Ее уже нет. Ни один мужчина не владеет женщиной как имуществом, даже ты.
– Довольно, не хочу, чтобы мы поссорились. Этот день измотал нас обоих. Поезжай домой, я провожу тебя к машине, обсудим все это завтра, на свежую голову.
Отец проводил Манон до ее «тойоты-приус».
– Коллекционируешь ты их, что ли? – С этими словами Бартель снял с лобового стекла уведомление о штрафе.
Манон обняла отца и села за руль. Он наклонился к ней:
– Я уверен, что это дело рук твоего органиста.
– Что «это»?
– Ты отлично знаешь, о чем я говорю. Мне надо знать, как ты с ним познакомилась.
– Не выдумывай глупости! Он гулял вчера в парке, вот мы и познакомились. В короткой беседе он сообщил, что играет на фортепьяно. Я случайно увидела его сегодня утром, узнав как раз перед этим, что мы остались без музыканта. Он как истинный джентльмен согласился оказать мне эту неоценимую услугу. А то, что произошло, – оплошность криворукого сотрудника, случайность, больше ничего.
– Что делал этот джентльмен в парке два дня подряд?
– Ты серьезно считаешь, что только ты кого-то потерял? Наверное, ты прав, он прилетел из Парижа именно с целью вскрыть мамину урну.
– Как это – из Парижа? – встрепенулся Бартель.
– Он француз. Я могу ехать?
Манон помахала отцу, подняла стекло и уехала.
Бартель проводил взглядом «приус».
Вернувшись в дом, он убрал урну Камиллы в библиотечный шкаф, включил сигнализацию и отправился на боковую.
Раймон бодрствовал перед телевизором в гостиной. Тома́ дремал в спальне.
По каналу Showtime показывали сериал «Рэй Донован».
– «Рэй» звучит неплохо, как ты считаешь?! – воскликнул Раймон, пытаясь произнести «р» на английский манер.
– Ты это о чем? – сонно отозвался его сын.
– «Рэй» звучит гораздо моложе, чем «Раймон». Ты только вслушайся: «Хотите вина, Рэй?» Шикарно, да? – радовался он.
– Кстати, сколько тебе лет? – крикнул из спальни Тома́.
– У меня для тебя хорошая новость: я человек без возраста.
Тома́ сел в кровати. Отец пытался отвлечься, но он, его сын, знал, что к чему. Даже если им удалось завладеть его урной, их путешествие кончится неудачей.
Он бесшумно встал, на цыпочках добрался до своего ноутбука и обнаружил письмо, только что присланное Манон:
Дорогой Тома́,
вернувшись домой, я включила компьютер, чтобы разобрать накопившуюся за последние дни рабочую почту. Не помню, говорила ли вам, что у меня книжный магазинчик на Гири-стрит, небольшой, но я очень к нему привязана. Я никак не могла сосредоточиться, вот и позволила себе провести поиск в интернете. Знаю, это очень бестактно, но, что поделать, такие наступили времена. Я ввела ваше имя, слово «пианист», «Франция» – и узнала, кто вы такой. Увидев вас на сцене, я поняла, какой подарок вы мне сегодня преподнесли. Сколько зрителей собралось в зале в Стокгольме, чтобы вас послушать? Тысяча, две? Может быть, даже больше.
Мне стало очень неудобно, что я принудила вас играть для полусотни людей, да еще в мавзолее!
Вы ничего не попросили, ничего не ждали взамен. А ведь я – чужой вам человек, а наша программа очень далека от вашего репертуара.
Я должна была вам написать, должна была вас поблагодарить и, главное, сказать, что никогда не забуду того, что вы для меня сделали.
Я люблю общество книг и ни за что на свете не сменила бы занятие, но то, что я увидела в ваших глазах, когда вы играли, – это что-то уникальное, я не могла вам не позавидовать.
