– Колумбарий… – ворчал Раймон. – Что за гротескное слово? Я что, похож на голубя? Что-то не заметил там голубей.
– Так или иначе, нам нужен новый план.
– Ты прав. У меня их уже целых два, – оживился Раймон. – Всю голову себе сломал. Очень трудно сосредоточиться, ты так шумно жуешь. Начну с плана В.
– Почему не с плана А?
– Знаю я тебя, ты из принципа отбросишь первый план. Слушай! Ты втираешься в толпу приглашенных, дожидаешься конца церемонии, задерживаешься. Там обязательно будет где спрятаться. Дождавшись темноты, ты выходишь, забираешь урну и уносишь ноги. Просто, да?
– Каков другой план?
– Что я говорил? План А начинается так же. Народу соберется много, Камиллу все любили. Ее тщеславный муженек захочет всех угостить. Приглашенные отправятся на прием, а ты, оставшись один, произведешь манипуляцию с прахом, только при этом варианте ты пересыплешь ее прах в мою урну, а пустую оставишь в нише. Дело сделано, никто ничего не видел.
– Меня бесит твой оптимизм. Но ты учел мои возражения нравственного свойства, это отрадно.
– Я думал, что мы с этим разобрались, – сердито ответил Раймон. – Что ж, раз нет, предлагаю тебе компромисс. Оставь немного праха Камиллы в урне, вряд ли это что-то для нас меняет. Ее дочери не придется скорбеть впустую – я, разумеется, выражаюсь фигурально… Хотя, в сущности, так и будет.
Это предложение привело Тома́ в растерянность, но ему хотелось поскорее с этим покончить. Доев круассан, он облизал пальцы и показал кивком головы, что не возражает.
– Ты наставишь пятен на костюм, не забудь, он чужой! – захихикал отец. – Переоденься, мы немного побудем туристами.
Канатный трамвай ехал вниз по Калифорния-стрит. Тома́ отстукивал по деревянному сиденью ритм постукивания трамвайных колес по рельсам, отец остался стоять на подножке со смеющимся лицом, с развевающимися на ветру волосами – с той поправкой, что его волосы странным образом не развевались на ветру. Тома́ долго наблюдал за отцом и пришел к выводу, что тот еще больше помолодел.
Вагон стал тормозить на подъезде к конечной остановке, Раймон соскочил на ходу и поманил за собой сына.
– Что происходит в твоем мире с временем? Оно движется в обратную сторону вместе со стрелкой твоих часов? – спросил Тома́.
– Если ты собирался застать меня врасплох и заставить расколоться, то не надейся: я не спалюсь, когда цель так близка. Почему ты задаешь столько вопросов о моей жизни после смерти и почти не спрашиваешь о моей жизни до нее? Если тебе интересен ход времени, если ты хочешь восполнить утраченное нами за годы молчания, то валяй, сейчас самый подходящий момент. Ныряй! Что тебе хотелось бы узнать о твоем папе?
Этот вопрос погрузил Тома́ в тягостное раздумье.
Мсье Бартель проверил, ровно ли выставлены кресла под куполом колумбария, и поправил одно, слегка нарушавшее ровную линию.
– Вряд ли люди, которые придут проститься с мамой, обратят внимание на такую мелочь, ты напрасно беспокоишься, и потом, ты отлично знаешь, что она любила беспорядок, – сказала ему дочь.
– В этом смысле мы друг друга превосходно дополняли, – ответил Бартель. – Для меня беспорядок как острый нож.
– Тебе больше не придется наводить за ней порядок, – сказала Манон.
Бартель подошел к ней и взял за руку:
– Каждый горюет по-своему. Ты потеряла мать, я – жену. Знаю, ты позаботишься, чтобы завтра все получилось безупречно. Ты договорилась с органистом?
– Его пока не видно, но орган на месте. Я попросила установить пульт с клавиатурой подальше от алтаря, чтобы не бросался в глаза.
– Музыку-то будет слышно? – испугался Бартель.
– Это электронный орган, в случае чего можно будет просто усилить звук.
– Ты не забыла список произведений, который мы составили?
– Слова, ноты, поминутный план всей церемонии, все, как ты хотел. Я могу купить хронометр, если с ним тебе будет спокойнее.
– Это, пожалуй, излишне. Раз все готово, я пойду работать, здесь я ни к чему.
– Еще не готово, но скоро будет, – заверила его Манон, закатывая глаза.
Дождавшись ухода отца, она переставила несколько кресел, воссоздав дорогой сердцу ее матери беспорядок.
К ней подошел работник колумбария. Он представил Манон органиста.
Тому было за шестьдесят, на нем была сорочка с жабо и брюки с широченными штанинами, своим безутешным видом он демонстрировал сострадание горю. Манон вручила ему список произведений для исполнения и поминутный график церемонии. Потом, прислонившись спиной к колонне, она приготовилась слушать репетицию.
Стоило органу заиграть, как ее стали душить слезы. Пришлось выбежать из мавзолея, чтобы прийти в чувство, гуляя по лужайке. Запах свежескошенной травы примирил ее с жизнью.
Вечер после прощания с усопшей пугал ее не меньше, чем сама эта церемония. Если придется ужинать с отцом, то гробовое молчание за столом прикончит ее саму. К черту гордыню, она позовет на помощь подругу. Лучше поужинать в ее компании, может, даже напиться. Маме это понравилось бы в тысячу раз больше, чем похоронные физиономии.
– Теперь, вознесшись на небеса, ты обрела память? – пробормотала она, задрав голову. – Как я хочу, чтобы смерть одолела забвение! Я сяду рядом с тобой и расскажу все, что помню о нас с тобой, как делала все эти годы. Знаю, ты рядом, твое присутствие по-прежнему ощутимо. Я буду вспоминать детство, твои ласковые руки на моем лице, твои поцелуи, такие нежные, полные любви, твои вдохновляющие слова, твои всплески радости, твою непосредственность, озарявшую мою жизнь, наши обеды на террасе, когда мы делились своими секретами, хохотали, бывало, спорили. Теперь мы разлучились, но ненадолго. Завтра я ничего не буду говорить, не хочу и не смогу, слишком нестерпима боль. Главное – то, что я могла бы сказать, предназначено только для нас двоих. До завтра, мама.
Манон с тяжелым сердцем вернулась в мавзолей и стала в одиночестве слушать сотрясавшие колумбарий органные аккорды. Когда воцарилась тишина, она поблагодарила уходившего органиста взглядом, поправила на алтаре цветы и села в последнем ряду.
Тома́ прогуливался по Маркет-стрит. Его внимание привлекла стойка с очками, он взял в руки оправу с затемненными стеклами и вздрогнул: в витрине отразился его папаша, тоже в очках – модели Ray-Ban 40-х годов.
– Как я тебе? Это подготовка к завтрашнему дню.
– Как тебе это удалось? – спросил Тома́, не веря своим глазам.
– Понятия не имею. Я постоянно обнаруживаю у себя новые таланты, мне самому это удивительно. Но, согласись, я должен позаботиться о своей внешности. Только что, перед магазином маскарадных принадлежностей, я вспомнил костюмированную вечеринку – мы с твоей мамой веселились как сумасшедшие… Вот я и подумал: какую рожу ты скорчишь, если я напялю парик или нацеплю бороду? Скажи, мне оставить эти очки?
