– Можно действовать и так, в этом меньше романтики, зато…
– Зато больше прагматизма, это ты хотел сказать?
– А как насчет развеивания?
– Напоминаю тебе условия нашего гротескного договора: я только смешиваю и встряхиваю, точка.
Раймон умолк – но совсем ненадолго.
– Представь, что ее муж вздумает держать нас, скажем, у себя на ночном столике… Ты же догадываешься, насколько это неудобная ситуация?
– Много ты знаешь людей, которые спят, водрузив своих жен на ночной столик?
– Нет, но учти, что он был инженером.
– Ну и что?
– Мало ли что взбредет ему в голову? Этот человек во всем идет до конца, утащить ее за девять тысяч километров от меня – если это не перебор, то я не знаю, что это!
– Другой пример перебора – кража урны с еще не остывшим пеплом.
– Не забывай о минимальном уважении, Тома́, я все-таки твой отец.
– Забавно, что ты говорил это каждый раз, когда оказывался неправ.
– Именно поэтому эти слова звучали нечасто.
Они въехали на холм. Тома́ вылез из машины и отправился к уступу. Океан был накрыт, как саваном, густым туманом. Он походил на белую пустыню, находившуюся в непрерывном медленном движении.
– Мечта, а не пейзаж, – сказал Раймон со вздохом. – Но я пойму, если ты решишь оставить меня в латунной банке.
Взгляд Тома́ упал на клумбу с высаженными строго по линеечке красными и белыми тюльпанами, плод труда аккуратного садовника. Природа обходилась с его творением ласково: дорогой его сердцу порядок не был нарушен ни одним сорняком.
– То, что мы сделали в самолете, то, что я благодаря тебе пережил, – это что-то невероятное! – признался Тома́.
– Ты не преувеличиваешь?
– Когда я выхожу на сцену, во мне бушует буря чувств, священный огонь, но это ничто по сравнению с тем, что я пережил, когда тот бедняга пришел в себя.
– Занятно слышать это от тебя. Большинство моих коллег навещали прооперированных уже в палате. А у меня была потребность посещать их еще в реанимации. Мне нравилось заставать момент, когда проходила анестезия. Сколько бы лет ни было пациенту, когда он открывал глаза и что-то бормотал, у меня было ощущение, что я присутствую при новом рождении. Настоящее волшебство! Но это нисколько не обесценивает твои достижения пианиста. Я был на твоем концерте, и свет в глазах твоих слушателей, поверь, был похож на священный огонь, как говаривал твой добрый старый Альбер.
– Ты спутал, его зовут Марсель! Что вызвало приступ у того пассажира?
– Он, должно быть, подслушал твой разговор с соседкой и посчитал жизнь бессмысленной.
– Ты можешь хотя бы раз побыть серьезным?
– Пока я был жив, ты предъявлял мне противоположный упрек. У него диабет. Сделав инъекцию, ты спас ему жизнь. Чем бы ни завершилось это путешествие, ты уже совершил его не зря.
– Твоя взяла, – вздохнул Тома́. – Я согласен развеять твой прах.
– Не мой, а наш, – поправил его отец. – Не забудь побриться перед церемонией, мне хочется, чтобы ты предстал перед Камиллой с иголочки.
– Разве она меня увидит? – испугался Тома́.
– Это вряд ли, но дело в принципе. Сначала усопший мало что видит… На этом я умолкаю, не хочу получить нагоняй.
Вернувшись в свое временное гнездышко на Грин-стрит, Тома́ поступил так, как просил отец: побрился, натянул джинсы и тенниску. Пока он раздумывал, где позавтракать, к нему обратился отец:
– Надеюсь, ты не явишься на похороны в таком виде? Прошу, надень костюм.
Тома́ стал в смущении рыться в своих вещах.
– Боюсь, костюм я забыл дома. Взял две рубашки, полотняные брюки… Я летел не на концерт, поэтому ограничился минимумом барахла.
– Даже галстук не захватил?
– Ни галстука, ни пиджака, есть только замшевая куртка, в которой я прилетел.
– Замшевая куртка? Боже, не на пикник же ты собрался! Придется нам купить для тебя приличный наряд. И обувь тоже: не назовешь же ты то, во что обут, туфлями!
– Думаешь, у меня есть средства, чтобы покупать для любой поездки целый гардероб?
– Темный костюм и пара мокасин – это еще не разорение. Если добавишь к этому галстук, тоже не разоришься. Все возместится, когда уйдет в лучший мир твоя мать и ты получишь наследство! – сердито заявил отец.
– Час от часу не легче! Мама была бы счастлива услышать, что ты торопишь ее умереть, чтобы ее сын был элегантно одет на похоронах отцовской любовницы.
– Зачем такие громкие слова? Что, кредитная карта – не твой путь?
– Мой, только я уже перебрал лимит на своей.
– Разве ты выступаешь бесплатно?
– За плату, но за небольшую.
Раймон плюхнулся на диван.
– Никто не ходит на похороны в джинсах и кроссовках, – простонал он. – О чем ты думал, когда собирался в дорогу?
– Мысли были разные, но все больше бессвязные. Например, такая: как это – лететь в самолете с отцовскими останками в сумке? Зачем в моей жизни объявился его призрак? Думал о том, что я почувствовал, узнав, что мой отец любил женщину, о существовании которой я даже не догадывался. Думал, зачем согласился развеять его прах, гадал, что будет, если меня задержат… Да, чуть не забыл: субботний концерт в Варшаве! Если честно, слишком многое отвлекало меня от мысли о том, чтобы приодеться.
– Какой ты стал дерзкий! – пробормотал Раймон. – Это что-то новенькое.
– Все течет, все меняется. Вопрос стоит просто: либо я граблю в джинсах, либо сижу и не рыпаюсь.
– Есть третья возможность: украсть костюм.
– Я не ослышался?
– Ни в коем случае. Пока ты будешь возиться в примерочной, я отвлеку продавцов, и ты сбежишь с понравившимся костюмчиком.
– Тогда уж лучше угнать катафалк. Это проще, так мы убиваем одним выстрелом двух зайцев.
– Гениальная идея! Тебе останется только подъехать к берегу океана…
– Я пошутил, папа!
– Ты прав, это было бы слишком рискованно, – сказал Раймон как ни в чем не бывало. – Главное, там наверняка будет этот кретин, ее муж, не станешь же ты выпихивать его в дверь. Хотя идея симпатичная.
За окном с визгом затормозила машина.
– Сиди здесь, – велел отцу Тома́, – у меня возникла чуть менее безумная мысль. Ничего не обещаю, но попытка не пытка.
Он поспешил к гаражу, из которого выходила вернувшаяся из больницы Лорэн.
– Как ваше дежурство? – обратился он к ней.
– Утомительно, – созналась она. – Черепно-мозговая травма в три часа ночи, люди гоняют как безумные, а ты их спасай.
