– Смерть позволяет тебе читать мои мысли?
– Не смерть, а то, что я – твой отец. У меня годами была эта привилегия.
– Фильм – «Хлеб и шоколад», песня – «Поющие под дождем», ты напевал ее всюду: под душем, в машине, на работе, вечерами, когда возвращался домой в хорошем настроении, книга – «Гроздья гнева» Стейнбека, могу еще назвать Вийона и «Спящего в долине» Рембо. Ну как, съел?
Раймон внимательно посмотрел на сына:
– По субботам я водил тебя в Ботанический сад, а когда мы возвращались, ты спрашивал, где мама; стоило ей войти, ты кидался к ней в объятия. Я водил тебя на футбольную площадку, но ты стремился забить гол в ее честь. Я тебя купал, читал тебе книжки, но укладывать тебя спать должна была она – так тебе хотелось. Когда я заходил утром к тебе в комнату, ты огорчался, что будить тебя пришел я, а не она.
– Мама занималась мной постоянно, а не только по субботам, она каждый день отводила меня в школу и забирала оттуда. Когда мы возвращались домой, я всегда ее спрашивал, когда ты придешь, просто тебя не было рядом, вот ты этого и не слышал. Мама спрашивала, как у меня прошел день, она не утыкалась в газету, когда я с ней разговаривал. Мама была океаном нежности.
– Понимаешь, дело не во времени. Несправедливость в том, что нас неправильно программировали: стыдно было обнять сына больше чем на несколько секунд. Мне самому всю жизнь не хватало ласки. Я был из тех хирургов, с кем сохраняют дистанцию, а ведь я даже оперировал с любовью. Я знавал немало мужчин, хваставшихся, что разбивают сердца, а я их штопал.
– Ага, а также селезенки, печень, аппендиксы и всякие другие органы. Давай обойдемся без таких подробностей.
– Как же меня нервирует твоя соседка! Долго она будет на нас таращиться? Скажи ей, что ты шизофреник, сразу уймется.
– На высоте десяти километров это, конечно, лучший способ ее успокоить!
– Помолчи немного, – попросил Раймон шепотом, – впереди что-то происходит.
– Как ты можешь это знать, мы же сидим в последнем ряду!
– Чувствую, улавливаю волнение. Ты ничего не слышишь?
– Смерть явно пошла тебе на пользу – при жизни, особенно в последние годы, ты был туговат на ухо.
– Выборочная глухота, сын мой, – одна из редких привилегий возраста: слышать только то, что тебе интересно, и делать вид, что больше ничего не замечаешь.
– Ты был симулянтом?
– Правильнее сказать, я отделял полезное от наносного, не говоря о том, что глухота избавляет от кучи неприятностей. Что толку просить вынести мусор того, кто все равно не ответит?..
Из динамиков раздался голос командира корабля: пассажиру бизнес-класса требовалась помощь, если на борту есть врач, просьба обратиться к кому-то из членов экипажа.
– Что я говорил?! – воскликнул Раймон.
– Ты говорил, что был отпетым хитрецом.
– Подними руку! – приказал хирург сыну.
– Это еще зачем?
– Ты видишь других желающих оказать помощь?
– Не вижу, но ведь я не врач.
– Зато я – врач. Подзови стюардессу. Каким же ты бываешь упрямцем, подумай о человеке, которого надо срочно спасать!
Рука Тома́ сама по себе, без его участия, взлетела в воздух.
– Твоя работа? – спросил он отца испуганным шепотом.
– Это у тебя ожила совесть, болван!
Соседка окинула его странным взглядом, в котором сочетались удивление и сострадание.
– Вы, наверное, не расслышали, так бывает при стрессе, – проговорила она с фальшивым хихиканьем. – Им нужен врач, а не пианист.
– Знаю, – пробормотал Тома́.
– Зачем же вы подняли руку? – не унималась женщина.
– А вот этого я не знаю, – ответил Тома́, пожимая плечами.
– Тогда опустите руку, не морочьте людям голову.
– Ничего не получится, я над собой не властен.
– Не будете же вы играть серенаду бедняге, которому нужна помощь врача? – рассердилась она.
– Сомневаюсь, что на борту найдется фортепьяно, и потом, если честно, серенады быстро начинают действовать на нервы.
– Не понимаю, во что вы играете…
– Не во что, а что. Зависит от программы концерта: Брамса, Моцарта, Бруха…
– Вы надо мной издеваетесь?
– Уверяю вас, ничуть не бывало! – воскликнул Тома́ совершенно искренне. – Хватит задирать мне руку, папа, из-за тебя у меня будут неприятности!
Соседка Тома́ вытаращила глаза.
– Само собой, я не к вам обращаюсь, – смущенно заверил он ее.
Она впилась взглядом в пустое кресло, в котором один Тома́ мог видеть наслаждающегося ситуацией хирурга.
Скандал предотвратило только то, что к Тома́ подошла стюардесса. Она поблагодарила его и, объяснив, что одному пассажиру стало плохо, попросила следовать за ней.
Соседка Тома́, видя, что он встает, пришла в ужас.
– Он же пианист! – прошипела она.
Толку от этого не было: Тома́ уже удалялся по проходу. Страх, всегда охватывавший его перед выходом на сцену, был мелочью по сравнению с тем, что он чувствовал сейчас, приближаясь к первым рядам.
Мужчина лет пятидесяти лежал без сознания в кухонном отсеке, куда его перетащил экипаж.
– Здесь нечем дышать! – крикнул Раймон. – То есть твоему пациенту нужен воздух. Пусть эти двое стюардов вернутся к своим обязанностям, а стюардесса пускай останется с тобой. Спроси ее, как началось его недомогание.
– Здесь не должно толпиться столько народу, – робко начал Тома́. – А вы, мадемуазель, лучше останьтесь, вы мне поможете. Что произошло?
Стюарды удалились. Стюардессе польстило доверие, оказанное ей молодым эскулапом.
– Он попросил воды. Я вернулась с полным стаканом и застала его взволнованным, в поту. Сначала я решила, что у него приступ паники из-за турбулентности. Он бормотал что-то несвязное и агрессивное, требовал свою сумку, ему было трудно дышать, он задыхался. Потом страшно побледнел и отключился. Думаете, это инфаркт?
– Возможно, но я предполагаю другой диагноз, – услышал Тома́ собственный голос, как будто в него вселился отец.
Потом он увидел, как его пальцы щупают у пациента пульс, снова услышал собственный голос, сообщавший, что пульс медленный, но не слабеющий.
– Возьми его руку, – скомандовал хирург. – Скажешь, холодная ли. Сам я не могу.
Тома́ немного неуклюже, как будто в приветствии, стиснул неподвижную руку, удивив этим стюардессу.
– Холодная, – пробормотал он.
– Теперь наклонись к его губам и понюхай, – продолжил распоряжаться хирург. – Скажешь, пахнет ли яблоком.
