Зангон не сразу отважился признаться Жулии в любви. Во— первых, он опасался гнева старой колдуньи Риты, чьё вездесущее недремлющее око чудилось ему повсюду, а во— вторых, Зангона смущала довольно большая разница в возрасте, разделявшая его с Жулией. Ему было уже за тридцать, а Жулии лишь недавно исполнилось восемнадцать. Но Зекинью, вернувшийся на фазенду, быстро развеял сомнения Зангона.
— Она же сама влюбилась в тебя без памяти! — заявил он. — Это видно даже мне. А ты что, слепой?
— Нет, я вижу, как она смотрит на меня, когда я пою, но, может, ей просто нравится мой голос? — предположил не уверенный в себе Зангон.
Зекинью заливисто расхохотался:
— Ой, не могу! Ты меня уморил! Если бы я не знал, сколько женских сердец ты разбил за свою жизнь, то подумал бы сейчас, что передо мной — невинный мальчик, ничего не смыслящий в любовных играх.
— Жулия не похожа ни на одну из тех женщин, её нельзя даже сравнивать с ними! — воскликнул оскорблённый Зангон, которому показалось, что Зекинью бросил тень на его возлюбленную.
— Это я как раз и хотел сказать, — подхватил Зекинью, добродушно усмехаясь. — Мулатка подсекла тебя под самый корень. Тут уже не ты ей, а она тебе разбила сердце!
— Да, так оно и есть, — обречённым тоном произнёс Зангон.
Зекинью вновь изумился:
— Я не узнаю тебя! С чего ты так оробел? Если она зацепила тебя за самое сердце, то женись на ней, и вся недолга!
— Ты шутишь? Даже если Жулия согласится выйти за меня замуж, то, как быть со старухой? Я могу не устроить её, как жених.
— Ерунда! — беспечно возразил Зекинью. — Жулия тебя любит, за это я ручаюсь, и никакая старуха вам не помеха. Посадишь Жулию на круп своего скакуна, и помчимся все вместе искать лучшие земли!
— Жулия не оставит бабушку одну.
— Оставит, — уверенно заявил Зекинью. — У старухи теперь есть Форро. Он уже и сам не захочет от неё уезжать, потому что поверил, будто она — его родная мать. Рита его околдовала!
— А не староват ли я для Жулии? — продолжал сомневаться Зангон. — Она ведь совсем ещё девочка!
— Видел я, как эта девочка пожирает тебя своими чёрными глазами! — засмеялся Зекинью. — Не дрейфь, приятель! Ты — мужчина в самом соку, юные девушки как раз и мечтают о таких мужьях. А если не веришь мне, то посмотри на себя внимательнее в зеркало, когда будешь бриться. Ты увидишь там красавца мужчину!
— Я смотрел... — смущённо вымолвил Зангон. — И заметил, что у меня начали седеть виски.
Зекинью легко опроверг и этот довод:
— Седеющие виски только добавили тебе мужественности и красоты! К тому же в твоих роскошных усах я ещё не видел ни одного седого волоска.
— Да, усы пока ещё в порядке, — пробормотал Зангон.
Зекинью напутственно похлопал его по плечу:
— Так что же ты медлишь? Иди скорее к Жулии, а то от твоих душевных страданий и усы могут поседеть!
Вдохновлённый напутствием друга, Зангон отважился на объяснение с Жулией и услышал от неё ответное признание в любви. А после этого его уже ничто не смущало — ни разница в возрасте, ни возможные препятствия со стороны Риты.
— Ты прекрасный цветок, который всегда хочется целовать, — говорил он Жулии, лаская её, а она отвечала ему:
— Ты тот мужчина, которого я видела во сне ещё до нашей встречи. Это был знак судьбы. Ты послан мне судьбой!
Вскоре Зангон сообщил Зекинью радостную новость: Жулия готова ехать с ним, хоть на край света!
— Правда, бабка не хочет отпускать её от себя, — добавил он, — но Жулию это не остановит. Она любит меня!
— Что ж, если старуха будет упорствовать, то мы и так можем сбежать отсюда, — просто рассудил Зекинью. — Ты посадишь себе на лошадь Жулию, я — Катэрину, и ускачем в далёкие края, только нас и видели!
Зангон, услышав это, от удивления выкатил глаза.
— Ты... хочешь увезти Катэрину?.. — спросил он запинаясь.
— Да, я влюбился в неё с первого взгляда, — признался Зекинью. — Ещё в тот вечер, когда мы привезли сюда убитого итальянца. Но потом узнал, что она замужем за хозяином фазенды, и сразу же, уехал отсюда, чтобы не видеть её и не страдать понапрасну.
— А зачем же ты сюда вернулся? — недоумённо спросил Зангон.
— Не зачем, а за кем, — поправил его, скаламбурив, Зекинью. — Я вернулся за Катэриной и увезу её отсюда!
— По— моему, ты спятил, — поставил ему диагноз Зангон. — Хочешь увезти её силой? Это же преступление, ты запросто можешь угодить в тюрьму!
Зекинью самодовольно усмехнулся:
— Нет, мой дорогой друг Зангон, применять силу тут не придётся. Катэрина сама будет счастлива уехать со мной! Она от меня без ума!
— Ты думаешь, что... Катэрина тебя тоже... любит? — вновь стал заикаться Зангон.
— Я не думаю, а знаю наверняка, — отрезал Зекинью. — Мы с ней уже целовались!
Зангон ему не поверил:
— Этого не может быть! У Катэрины есть муж, ребёнок!..
— Ну и что? Её муж сумасшедший! — возразил Зекинью. — Он давно уже не обращает на Катэрину никакого внимания. Они спят в одной постели, как брат с сестрой. И ребёнка он словно не замечает...
— А ты откуда знаешь такие подробности?
— У меня есть глаза и уши! — парировал Зекинью. — А кроме того, Катэрина мне сама жаловалась на мужа. Она его боится. Мы же с тобой знаем, что итальянца, скорее всего, пришил именно он, наш хозяин. И Катэрина того же мнения.
— Ладно, допустим, что у неё нелады с мужем, — стал рассуждать вслух Зангон. — Но разве этого достаточно, чтобы она согласилась уехать с тобой невесть куда?
— Ты что, глухой или тупой? — рассердился Зекинью. — Я же сказал тебе: Катзрина меня любит!
— Она сама тебе об этом говорила?
— Нет, — честно признался Зекинью. — Но это и не обязательно. Катэрина позволила мне большее: страстный поцелуй. То был поцелуй любви!
— Ты очень рискуешь, — сказал Зангон, поверив, наконец, Зекинью. — От нашего сумасшедшего хозяина можно ожидать всякого. Сегодня он спокоен, а завтра...
Зангон как в воду глядел: буквально на следующий день у Маурисиу вновь случился приступ ярости. Правда, эту ярость всколыхнул в нём не Зекинью, а Марселло.
В последнее время Беатриса активно просвещала Марселло, приобщая его к шедеврам мировой литературы.
— Трудно только вначале, а потом всё пойдёт гладко, — внушала она ему. — Если ты будешь читать каждый день, то чтение книг станет не только твоей привычкой, но и потребностью.
— А когда же я буду работать? — вяло отшучивался Марселло.
