Оттого командировка за границу воспринималась как высшее счастье. Ради этого надо идти на всё — унижаться перед начальником, исполнять любые указания, предавать старых товарищей и некогда любимых мужчин.
«Если работающая за границей советская дама рассказывает, как безумно ее тянет в Москву, то, конечно, каждый прекрасно понимает, как должно относиться к таким словам, — писал Максим Яковлевич Ларсоне, некоторое время служивший большевикам, а потом уехавший за границу. — Если партийная коммунистка, жена высокого советского сановника за границей, проживающая в прекрасном доме в одном из лучших кварталов крупной европейской столицы, заявляет мне, что она была бы счастлива, если бы вместо этого прекрасного дома ей представлялась возможность иметь хотя бы две сырые комнаты в Москве, то положительно не знаешь, что думать об этом смехотворном лицемерии. Оно лучше всего характеризуется иронической советской поговоркой: «Они безумно рвутся в Москву, но никак не могут вырваться».
Муза Васильевна Канивез, жена Федора Федоровича Раскольникова, некогда влюбленного в Коллонтай, а затем коллега по дипломатическому корпусу (полпред в Афганистане, Эстонии, Дании, Болгарии), оставила воспоминания о посольской жизни. Когда они с мужем приезжали в Москву в отпуск и искренне говорили, что им надоело жить вдали от родины, один из коллег шепотом отвечал:
— Не спешите, Музочка, вернуться из-за границы. Здесь адская жизнь.
Через несколько лет Федор Раскольников отказался от возвращения в Советский Союз и написал Сталину нашумевшее по всему миру открытое письмо с обвинениями в терроре и массовых расправах.
Седьмого мая 1930 года Коллонтай пометила в дневнике: «Были и такие шведы, которые, услышав мое имя, тревожно спрашивали:
— А что вы сделали с Дмитриевским и Соболевым? Живы ли они еще?
Это в связи с постановлением советского правительства о двадцати четырех часах сроку для возвращения в Союз, иначе невозвращенцы объявляются «вне закона»…
Самое главное, что я тут сделала для нашего престижа, — это удержала необузданные планы «горячих голов». Они выдумывали новые планы, как бы выкрасть Соболева, и уже начали действовать за моей спиной. Шаг — и мы в руках провокаторов. Но после приказа Литвинова подчиняться целиком полпреду Ш. быстро уехал…»
Ликвидация невозвращенцев началась несколько позже, и эти операции не всегда были успешны.
А в Стокгольм прислали комиссию из Москвы. К Коллонтай как новенькой у проверялыциков претензий не было. Она перенесла присутствие гостей хладнокровно. 18 июня записала в дневнике: «Комиссия по чистке полпредских и других советских аппаратов за границей уехала. Здесь прошло очень просто и быстро. Две недели заседали, но зато результаты справедливые и нужные. Я осталась удовлетворена, отстояла тех, на кого клеветали зря, и добилась снятия действительно морально вредной публики. Многие уже уехали…»
Сама перед собой поставила задачу: «Учтя опыты пережитого нами в связи с невозвращенцами, полпред, естественно, должен с особой бдительностью следить за личным составом служащих и за их семьями. Надо поднять политико-просветительскую работу, надо изучить людей».
И не знаешь, всерьез она это написала? Или на тот случай, если дневник окажется в чужих руках? Она никогда не упускала из виду такой возможности. Предосторожности оказались не лишними — так, в конце концов, и произойдет много позже…
Новые хлопоты из-за Троцкого
Десятого июля 1930 года Коллонтай писала Шадурской: «К концу этого месяца вырешится вопрос о том, где буду в дальнейшем? Внутренне я уже примиряюсь с тем, что и этот «отрез» жизни пришел к концу. Я органически люблю Норвегию и ее стойкий, трудолюбивый, дисциплинированный и жизнеспособный народ. Но я знаю, что сейчас настал час, когда надо уйти на другое. Я знаю, что я буду тосковать об Осло. Но мы с тобою — цыганки. Мы не можем остаться «навсегда».
Двадцатого июля 1930 года Александру Коллонтай утвердили полпредом в Стокгольме. Поначалу она была недовольна. Вспоминала пушкинские строки о «надменном соседе», называла Швецию самодовольной, сытой и кичливой. Норвегия зависела от поставок в СССР рыбы и промышленных товаров. Высокоразвитая экономика Швеции советскими заказами не интересовалась.
Поделилась с Щепкиной-Куперник: «Молодость я похоронила в милой Норвегии. В ней горячим пламенем в последний раз вспыхнули все чувства, все переживания, слезы и улыбки, что способна вызывать лишь молодость, на что способен человек, когда в нем есть избыток неизжитых сверх сил. Не оттого ли я так люблю Норвегию?»
Александра Михайловна погорячилась. И в Швеции нашлись мужчины, постаравшиеся завоевать ее сердце. Когда одного из них перевели из Стокгольма, Коллонтай сильно переживала: «Я, как кошка, живуча. Но, очевидно, меня убивают мелочи жизни, которых у меня раньше не было».
Ей предстояло проработать в Стокгольме почти полтора десятка лет, и это будут профессионально самые успешные годы. Когда началась Первая мировая война, в сентябре 1914 года, министр внутренних дел Швеции приказал арестовать опасную смутьянку Коллонтай. Тогда король Густав V подписал указ о высылке ее из страны. В 1930 году тот же король принял ее верительные грамоты.
— Прошу вас сесть, — уважительно произнес король. — Мне еще никогда не приходилось принимать даму с такой высокой миссией.
Работать в Швеции Коллонтай было тем проще, что в 1932 году к власти в Швеции пришли социал-демократы. Советское полпредство разместилось на улице Виллагаттан, в доме 17, а квартиру она нашла себе по соседству в доме 15. Теперь ей в Швеции были рады, у нее было много знакомых, занимавших в политическом истеблишменте видное положение.
Вопрос о Троцком возник и в Стокгольме. 30 ноября 1932 года Александра Михайловна записала в дневнике: «Еще одна забота — это попытка друзей Троцкого получить для него визу в Швецию для прочтения лекций. Из Берлина он переехал в Данию. Его друзья атакуют кабинет просьбой о визе Троцкому. Пришлось и мне мобилизовать моих шведских приятельниц и друзей для контратаки. В визе Троцкому шведы отказали».
В апреле 1934 года французское правительство, на которое давили и коммунисты, и фашисты, решило выслать Троцкого, которому поначалу дало приют. Но ни одна страна не соглашалась его принять. Тогда изгнанник вновь попытался приехать в Норвегию.
«Норвежское рабочее правительство как будто твердо обещало визу, — записал Троцкий в дневнике 8 мая 1935 года. — Придется, видимо, ею воспользоваться. Дальнейшее пребывание во Франции будет связано со всё большими трудностями… Мы с Наташей можем оказаться в одной из колоний. Конечно, не в сравнительно благоприятных условиях Северной Африки, а где-нибудь очень далеко… Это означало бы политическую изоляцию. В этих условиях разумнее покинуть Францию вовремя.
Норвегия, конечно, не Франция: неизвестный язык, маленькая страна, в стороне от большой дороги, опоздание с почтой и пр. Но всё же гораздо лучше, чем Мадагаскар. С языком можно будет скоро справиться настолько, чтобы понимать газеты. Опыт норвежской Рабочей партии представляет большой интерес… Конечно, в случае победы фашизма во Франции скандинавская «траншея» демократии продержится недолго. Но ведь при нынешнем положении дело вообще может идти только о «передышке»…»
