Считается, что в Норвегии у нее завязался роман со вторым секретарем полпредства Марселем Яновичем Боди. Его жена — Евгения Павловна — служила в полпредстве машинисткой. Когда его перевели во Францию, всё кончилось.
Однажды в Мехико она вдруг засела за письмо к Дыбенко: «Я хочу описать тебя во весь рост. Ты ведь «дитя революции», ее создание. Это она вынесла тебя на своих волнах на бушующий гребень политики… Ты — создание новых нравов, новой психологии с ее светлыми и теневыми сторонами. То, что было «качеством» в момент разрушения и ломки, перестает быть плюсом в укладке человека в период строительства новой жизни… К тебе мы предъявляли слишком жесткие запросы.
Я помню твой яркий образ в очистительном пламени первых месяцев революции. И таким я люблю вспоминать тебя еще и сейчас…»
Но это письмо она не отослала.
А что происходило с самим Дыбенко?
В апреле 1924 года Павел Ефимович принял 10-й стрелковый корпус. 8 мая 1925 года получил повышение. Его перевели в Москву и утвердили начальником Артиллерийского уп-равнения Рабоче-крестьянской Красной армии. Но его военная грамотность оставляла желать лучшего, а руководство артиллерийским делом требовало специальных познаний, поэтому 16 ноября 1926 года его перевели начальником Управления снабжения. Чиновничья должность не привлекала Дыбенко. Он жаждал самостоятельности и добился своего — в октябре 1928 года вступил в командование войсками Средне-Азиатского военного округа, штаб которого располагался в Ташкенте. Там еще сражались с остатками басмачей — отрядами местных жителей, желавших сохранить независимость.
Его жена Валентина не поехала вслед за мужем, предпочитала жить в Москве и сына к отцу не отпустила. Дыбенко, который продолжал писать Коллонтай, жаловался: «Мадам стала совсем невыносимой. Так мало отрадного в личной жизни».
В Ташкенте Павел Ефимович познакомился с Зинаидой Ерутиной, спортсменкой, которая хорошо бегала на короткие дистанции. Они стали жить вместе. Но семьи не получилось. Они прожили всего два года и расстались. Она оставила ему мальчика, которого назвали Тауром — по названию колодца в степи Янга-Таур, где Дыбенко едва не погиб.
Приезжая в Москву, Александра Михайловна иногда встречала Дыбенко. В Советскую Россию прибыл с визитом афганский король Аманулла. Коллонтай была приглашена на все, как говорят дипломаты, протокольные мероприятия — деловые завтраки, официальные обеды и приемы.
Записала в дневнике: «На обеде Михаил Иванович Калинин стал развивать ему нашу политику укрепления и сохранения мира, «мы за разоружение». Аманулла слушал несочувственно:
— Я за войну. Я хочу сделать мою страну сильной, вооруженной. Только вооруженная страна может быть крепкой. У нас много врагов.
Аманулла боится Англии, но и боится и нас. Мы чествуем хана Афганистана, но подумываем, как бы он не окреп через меру и не вздумал «скушать» Хиву и Бухару…
На ужине в Здании армии и флота Ворошилов произнес тост за совместную борьбу с «общим врагом, худшим империализмом мира — Англией». Афганский министр ахнул. Но король выслушал тост, поднял бокал и ничего не ответил…
Сталин пригласил Амануллу в Кремль на «мужской обед». Об этом в НКИД узнали только на другой день. Обед в Кремле не входил «в программу». Максим Максимович Литвинов был недоволен:
— Вы не знаете, кто еще был в Кремле на обеде?
Я не знала…»
На приеме у афганского посла к ней подсел Павел Дыбенко. Подошел и Федор Раскольников. Двое некогда влюбленных в нее мужчин… Втроем сели за маленький столик. Ели мороженое.
— Будто семнадцатый год, — пошутил Раскольников.
И, как тогда, на него тотчас огрызнулся Павел: мол, Раскольников растолстел и похож на «буржуя».
— Что ты такой злой, Павлуша? — обычный вопрос Раскольникова.
Коллонтай записала в дневнике: «Что-то сейчас, как и тогда, кипит у Павла против Раскольникова. Ревность прежних лет? Или память мрачных, жутких дней весны восемнадцатого года? Я посмотрела на себя в зеркало. Очень я другая, чем в семнадцатом году? О себе судить трудно. А к Павлу у меня всё умерло. Ни тепла, ни холода. Равнодушно. Странно…»
С 12 декабря 1930-го по 6 июня 1931 года Дыбенко с другими командирами Красной армии находился в Германии, изучая опыт рейхсвера. В декабре 1933 года он принял Приволжский округ и обосновался в Самаре (в 1935-м город переименовали в Куйбышев) с сыном Тауром, но без жены.
Здесь Павел Ефимович познакомился с Зинаидой Викторовной Карповой, 27-летней учительницей. Она ушла к Дыбенко от мужа. Это был третий, последний и счастливый брак Павла Ефимовича. У нее был сын от первого мужа Лёва, которого Павел Ефимович воспитывал как своего. Таура теперь звали Володей, и Зинаида Викторовна стала ему матерью.
В августе 1932 года Коллонтай занесла в дневник: «В Москве видала Дыбенко. Он на видном командном посту на юго-востоке Союза. Рассказывал, что в армии чувствуется «два настроения», почти что два лагеря. Одни целиком и полностью за генеральную линию. Другие за генеральную линию, но с оговорками. Это не столько принципиальные расхождения, ничего общего с троцкизмом не имеющие, сколько столкновения по ряду военно-технических и организационных вопросов: недовольны назначением того-то или снятием того-то…
Рассказал, что весной этого года Сталин созвал на вечер комсостав, якобы для того, чтобы «помирить два лагеря» (а по-моему, чтоб самому посмотреть, в чем же расхождение и что у них, у комсостава, на уме и на душе). Прием был великолепный. После ужина Сталин расспросил о делах в его частях и неожиданно спросил:
— А скажи-ка мне, Дыбенко, почему ты разошелся с Коллонтай? Большую глупость сделал.
— Это ты, товарищ Коллонтай, виновата, — упрекнул меня Дыбенко. — Зачем ты меня на другой женила? Это ты всё сделала. Почему ты послала мне вслед телеграмму в Гельсингфорс?
Мне смешно стало от его слов, я уже не помню, что я ему телеграфировала в двадцать третьем году, вероятно, советовала жениться поскорее. Странно, как можно изжить такое глубокое чувство. И я перелистываю дневник двадцать третьего года и удивляюсь, что так больно, когда дороги с Дыбенко разошлись окончательно.
А тут еще странная встреча с бывшей женой Павла Дыбенко. Они уже разошлись, и она теперь жена какого-то высокопоставленного красного командира. Она пополнела и потому подурнела. Неужели я из-за нее столько ночей не спала?»
Шестого июля 1935 года Александра Михайловна писала из Стокгольма Щепкиной-Куперник: «Разве не странно, что тело, организм чувствуют, сколько лет и весен отсчитано, а дух — нет. Если меня спросят «честно», сколько мне лет, я могу «честно» ответить — по чувствам, подуху — между тридцатью и сорока. Бывает больше, но бывает и меньше. А вот тело — его чувствуешь порою, точно изношенное и ужасно ставшее неудобным платье. То тут жмет, то там давит…»
Через год, 17 октября 1936 года, поделилась своими печалями с Зоей Шадурской: «Да, ты права — другим легче, у кого есть возле свой, близкий человек… Иногда ночью проснешься и так, так тоскливо… Меня всё прерывают! Пришли вешать гардины. Рагна прибежала с жалобой, что «свет не горит», и так далее. Одним словом, я не столько полпред, сколько «его жена». И только теперь я осознала, сколько времени берет эта незаметная, но неизбывная работа хозяйки дома. Вот отчего другие полпреды успевают писать, а я нет».
