Для правильного понимания взаимоотношений правительства Тридцати и Сократа необходимым оказывается вспомнить о политических взглядах философа, в которых, как мы неоднократно имели возможность убедиться, наличествовали элитарные и антидемократические элементы. Не случайно, что (опять же это уже отмечалось выше) близки к «босоногому мудрецу» были в свое время и Критий, и Ферамен.
В связи со сказанным не удивительно, что, когда происходила расправа над Фераменом, единственным из афинян, пытавшимся защищать его (хотя и безуспешно), был Сократ. Правда, этот факт часто ставят под сомнение, поскольку он отражен только у одного античного автора, к тому же довольно позднего — Диодора Сицилийского (I век до н. э.). Процитируем это свидетельство: «Ферамен мужественно переносил несчастье, так как он усвоил от Сократа глубоко-философский взгляд на вещи, но вся остальная толпа сострадала несчастью Ферамена. Однако никто не решился ему помочь, так как со всех сторон его окружала масса вооруженных. Только философ Сократ с двумя из своих учеников подбежал к нему и пытался вырвать его из рук служителей. Ферамен просил его не делать этого. «Конечно, — заметил он, — я глубоко тронут вашей дружбой и мужеством; но для меня самого будет величайшим несчастьем, если я окажусь виновником смерти столь преданных мне людей». Сократ и его ученики, видя, что никто не приходит к ним на помощь и что надменность их торжествующих противников увеличивается, прекратили свою попытку» (Диодор Сицилийский. Историческая библиотека. XIV. 5).
Соответственно, вопрос ставят так: почему современники событий, ученики Сократа — Платон и Ксенофонт, — когда они рассказывают о мужественных, независимых поступках философа в правление «Тридцати тиранов», ни словом не упоминают о данном эпизоде? Ведь, казалось бы, защита Ферамена прекрасно ложилась в подобный контекст.
Однако, как нам представляется, дело в следующем. Сокра-тики, стремясь в своих сочинениях сделать из Сократа едва ли не святого, тщательно отмежевывали его от любых проявлений «зла» и его носителей. А Ферамен в представлениях большинства афинян первой половины IV века до н. э. был все-таки воплощением зла, пусть и не в такой степени, как Критий. Как-никак, он участвовал в двух олигархических переворотах, свергал демократию… Сторонники радикального народовластия никак не могли признать его своим. Соответственно, попытка Сократа уберечь Ферамена от произвола Крития никак не рисовала философа в позитивном свете в глазах демократов, для которых распря между лидерами Тридцати выглядела попросту как «разборка» в среде правящей олигархии, и не более того, — конфликт, ни один из участников которого не вызывал к себе симпатии.
Небезопасным для посмертной репутации Сократа было бы подчеркивать его близость к Ферамену в то время, когда последнему давались крайне уничижительные характеристики. Вот, например, филиппика Лисия: по словам этого оратора-демократа, Ферамtн погиб «не за вас (афинян. — И. С.), а за свою собственную подлость…справедливо понес кару при олигархии, — он раз уже ее уничтожил, — и справедливо понес бы ее и при демократии. — он дважды вас предавал в рабство, потому что не дорожил тем, что есть, а гнался за тем, чего нет, и, прикрываясь самым благородным именем, сделался учителем самых возмутительных деяний» (Лисий. XII. 78). Ведь только по прошествии многих десятилетий, когда страсти улеглись, Аристотель мог позволить себе дать Ферамену объективную характеристику: «…Что же касается Ферамена, то вследствие смут, наступивших в его время в государственной жизни, в оценке его существует разногласие. Но все-таки люди, серьезно судящие о деле, находят, что он не только не ниспровергал, как его обвиняют, все виды государственного строя, а наоборот, направлял всякий строй, пока в нем соблюдалась законность. Этимон показывал, что может трудиться на пользу государства при всяком устройстве, как и подобает доброму гражданину, но если этот строй допускает противозаконно, он не потворствует ему, а готов навлечь на себя ненависть» (Аристотель. Афинская полития. 28. 5). Все сказанное здесь рисует прямого последователя Сократа. Итак, мы не видим действительно серьезных оснований для того, чтобы отрицать попытку «босоногого мудреца» вступиться за Ферамена.
* * *
Теперь можно попытаться высказать общее суждение по поводу позиции Тридцати по отношению к Сократу. Насколько нам представляется, лидеры этого режима очень желали бы сделать такого известного в Афинах и за их пределами человека, как Сократ, «знаменем» своего движения. Не будем забывать о том, что многие из руководителей олигархического правительства 404 года до н. э. в молодости слушали Сократа (кроме Крития и Ферамена, можно упомянуть еще Хармида), да, собственно, и стали врагами демократии и лаконофилами во многом именно под его влиянием. Теперь им казалось, что они претворяют в жизнь сократовские заветы, и однозначно представлялось, что Сократ должен быть на их стороне. За философом, похоже, резервировалась роль идеологического вождя нового режима, то есть примерно такая роль, какую в олигархии 411 года до н. э. играл другой видный интеллектуал — оратор и софист Антифонт.
Можно себе представить, какое разочарование и растерянность постигли Крития и прочих, когда выяснилось, что «босоногий мудрец» — отнюдь не сторонник, а, напротив, критик их деятельности. Им было действительно непонятно, как же с ним в таком случае поступать. Казнить своего наставника? На это они, конечно, пойти не могли, и поэтому не прекращали попыток все-таки найти с ним общий язык, каким-то образом связать его с собой. Включение Сократа в число лиц, посланных арестовывать Леонта Саламинского, скорее всего, служило этой цели, но Сократ и тут воспротивился. Впрочем, обратим внимание, воспротивился довольно пассивно: не попытался предотвратить казнь, не стал убеждать Крития оставить в покое авторитетного гражданина, а просто не поплыл на Саламин, а пошел домой. Иными словами, сделал все для того, чтобы его собственные руки остались чистыми, — и только.
В связи со сделанными выше наблюдениями уже не кажется удивительным, что восстановленная после свержения Тридцати демократия видела в Сократе одного из своих главных врагов
и довольно скоро нашла способ расправиться с ним. О суде над Сократом (399 год до н. э.), о котором знает, наверное, каждый, речь, разумеется, еще пойдет ниже. Пока только констатируем, что процесс, безусловно, имел политическую подоплеку
. Что бы ни говорить, Сократ в афинском общественном мнении рубежа V–IV веков до н. э. все-таки косвенно ассоциировался с беспощадными «Тридцатью тиранами».
Что же касается этих последних, понятно, что допущенный ими разгул беззакония не мог длиться долго. Неизбежно было возмездие. В 403 году до н. э. бежавшие из Афин сторонники демократии сумели сплотиться в сильный вооруженный отряд и со стороны Фив вступили в Аттику. Ими командовал полководец Фрасибул, прославившийся еще во времена Пелопоннесской войны. Едва ли не вторым по значению после Фрасибула человеком в этом лагере был Анит. Анит! Снова и снова каким-то зловещим рефреном звучит в нашей книге это имя — имя будущего обвинителя Сократа…
Вначале повстанцы укрепились в небольшой крепости Фила на границе области, а вскоре внезапным ударом захватили такой важный стратегический пункт, как Пирей. «Тридцать тиранов», ощущая, что их власть пошатнулась, решили разгромить демократов в открытом бою и вывели против них войско. Но первая же битва закончилась полным поражением олигархов и гибелью Крития. Остальные главари режима, видя, что их дело полностью проиграно, ушли в Элевсин. Даже спартанцы, шокированные террористическим правлением Тридцати, перестали их поддерживать и вывели свой гарнизон из Афин.
