Как бы то ни было, нам, людям XX–XXI веков, не могут не показаться даже несколько преувеличенными восторги свидетелей гибели Сократа по поводу того, как он эту гибель встретил. Да, человек стойко и хладнокровно взглянул в глаза смерти. Нам ли этому удивляться? Нам ли, кому еще с дошкольных лет рассказывали о подвигах Зои Космодемьянской или генерала Карбышева? Приучили нас к героическим смертям, так что они уже и не воспринимаются как что-то экстраординарное. Ну, подумаешь, Сократ выпил яд и тихо, без страданий ушел из жизни… Кого-то обливали водой на морозе, кого-то пилили пилой… Но тут опять же нужно отдавать себе отчет в том, что мы живем в рамках совершенно иной культурно-исторической традиции.
Античные эллины были великими жизнелюбами. И религия их — религия «мира сего», а не «иного», неориентированная на загробное, потустороннее существование. Сама посмертная судьба человека рисовалась в неясных и довольно мрачных тонах: души покойных, согласно традиционным представлениям, ведут унылое и довольно безрадостное существование на туманных лугах подземного царства — Аида.
Вполне естественно, что такая перспектива, мягко говоря, не казалась привлекательной. Уже у Гомера великий герой Ахилл, погибший и сошедший в Аид, удрученно говорит посетившему его Одиссею:
О Одиссей, утешения в смерти мне дать не надейся;
Лучше б хотели живой, как поденщик, работая в поле.
Службой у бедного пахаря хлеб добывать свой насущный.
Нежели здесь над бездушными мертвыми царствовать, мертвый.
(Гомер. Одиссея. XI. 488 слл.)
Здесь нужно учитывать, что в гомеровские времена положение батрака-поденщика (фета) считалось даже худшим, чем положение раба. Ахилл — сам бывший царь! — согласен скорее батрачить на земле, чем владычествовать в Аиде.
Для грека расстаться с милой жизнью — уже само по себе страшная мука. И не надо никаких иных. Не случайно каких-то особо изощренно-жестоких казней (как колесование, сожжение на костре, сажание на кол и т. п.) или казней, предваряемых пытками, в Элладе мы не встречаем. Подобные мучения нередки в тех цивилизациях (возьмем Древний Китай или европейское Средневековье), где по тем или иным причинам смерть как таковая не считалась слишком уж суровой карой.
Понятно, почему так было, например, в Средние века. В то время мировоззрение людей было всецело христианским, что предполагало неколебимую веру в загробную жизнь. Смерть однозначно воспринималась не как уход в небытие, а как переход в другой мир, по-иному никто и не думал. И потому была она не столь страшна. К тому же осужденных на смерть исповедовали и причащали, а это означает, что они, как ни парадоксально, могли ожидать для себя райской доли, даже если они запятнали себя кровавыми преступлениями. Очень странный по нашим понятиям ход мышления, — но точно так же чуждый и античному менталитету. В подобной системе ценностей воистину должно было казаться, что просто казнить преступника — совсем недостаточно, нужно, чтобы он еще и помучился. А то ни ему самому не будет должного урока, ни другим — должного предостережения.
Повторим и подчеркнем: Древняя Греция — мир совершенно не такого склада. В нем смерть страшна сама по себе, практически невыносима. И в античной истории (тем самым, кстати, и во всей европейской) Сократ — если не первый, то один из первых, кто принял казнь так мужественно. Специально акцентируем: речь идет именно о казни. Одно дело — умереть в бою, где это происходит по большей части быстро и неожиданно, от вражеского удара. Другое дело — приведение в исполнение смертного приговора со всеми сопутствующими ритуалами…
По некоторым сведениям, большой героизм проявил, когда его казнили, несколькими десятилетиями раньше другой философ, старший современник Сократа Зенон Элейский (он нам тоже знаком). «…Он задумывал низвергнуть тирана Неарха (а иные говорят, Диомедонта) и был схвачен, как о том рассказывает Гераклид в «Сокращении» по Сатиру; но когда его допрашивали о сообщниках… он в ответ оговорил всех друзей тирана, чтобы тот остался одинок, а потом. попросившись сказать ему на ухо кое о чем, вцепился в ухо зубами и не отпускал, пока его не закололи… Деметрий в «Соименниках» говорит, будто он откусил тирану нос, а Антисфен в «Преемствах» — будто после того, как он оговорил друзей тирана, тот его спросил, не было ли кого-нибудь еще, а он ответил: «Только ты, пагуба нашего города!» — потом обратился к окружающим: «Дивлюсь я вашей трусости: чтобы не пострадать, как я, вы ползаете перед тираном!» — и наконец отгрыз себе язык и выплюнул его тирану в лицо… Гермипп утверждает, будто он был брошен в ступу и забит насмерть» (Диоген Лаэртский. О жизни, учениях и изречениях знаменитых философов. IX. 26–27).
Но очень уж много подозрительного (в смысле достоверности) в этом рассказе, — кстати говоря, очень позднем, отделенном многими веками от времен Зенона. Собственно говоря, достоверного-то, похоже, и вовсе нет ничего. Неясно даже имя тирана, который якобы казнил философа. И что Зенон откусил — ухо, нос или язык? И себе или тирану? В общем, полная путаница. А подробность о том, как героя-мыслителя живьем истолкли пестами в ступе (смерть, надо полагать, и вправду страшно мучительная) передается также в связи с некоторыми другими представителями греческой философии, но более поздними, жившими уже в IV веке до н. э., после Сократа. Да и вообще о тиранах, правивших в городах Эллады, об их жестокости любили в последующие времена рассказывать разные ужасы — само слово «тиран» постепенно стало одиозным, каким оно первоначально не было. Большинство подобных историй производят впечатление тенденциозно придуманных.
Одним словом, мужественная гибель Зенона — под вопросом, нет полной уверенности, что она на самом деле имела место. Совсем другое дело — смерть Сократа, тщательно документированная уже его современниками.
Этой смертью восхищались, но далеко не сразу поведению «босоногого мудреца» начали подражать. Например, Аристотель — а он как-никак ученик ученика Сократа, — когда против него в Афинах был возбужден судебный процесс, предпочел не искушать судьбу и бежал из города. Очевидно, не ощущал в себе сил проявить такой же героизм.
Позже образ философа как человека, умеющего не только жить, но и умирать достойно, был чрезвычайно популярен среди представителей учения стоицизма. Стоики вообще восхищались Сократом — причем даже не столько как мыслителем, сколько именно как личностью
. Он как бы воплощал их чаяния о мудреце бесстрастном, идущем на казнь с полным спокойствием, доходящим до равнодушия, — ибо что такое наша бренная жизнь на фоне вселенской гармонии божественного Космоса? Разумеется, стоикам пришлось несколько «препарировать» реальный образ Сократа, дабы он лучше соответствовал их идеалу: упростить его, лишить некоторых черт, которые приходили в противоречие с их учением, и, в общем, сделать этот образ более «одномерным»
.
Стойким (волей-неволей напрашивается каламбур «стоик — стойкий»
), даже презрительным отношением к смерти отличался даже не столько греческий, сколько более поздний — римский стоицизм. Достаточно вспомнить известнейший рассказ о том, как умирал его виднейший представитель Сенека: получив от императора-чудовища Нерона приказ покончить с собой, философ в ванне вскрывает себе вены и, в то время как из его старческого тела не спеша вытекает кровь, до последней минуты беседует с учениками. Ассоциация с Сократом неизбежна…
