– Как жаль, что я не встретил тебя раньше, – промолвил Дом, задумчиво глядя на нее.
– Что ты имеешь в виду? – спросила Бетти, передавая ему ставший совсем крошечным косяк.
– Я имею в виду – до Черил. До Эйми. Если бы мы с тобой познакомились хотя бы десять лет назад, все могло бы быть по-другому… – Он повернул голову и, в последний раз затянувшись травой, долго смотрел в окно, а потом щелчком отправил рассыпающий искры окурок в сгустившийся мрак. А еще через мгновение Дом вдруг наклонился к ней и впился в ее губы таким жадным поцелуем, словно он долго страдал от жажды, а она была спелым, сочным фруктом, который он твердо решил высосать досуха.
И это было так неожиданно и приятно, что Бетти вовсе перестала думать.
Когда в семь часов утра Бетти бежала через площадь, держа курс на дверь своего дома, Джон, успевший установить свой лоток на обычном месте, поднял голову и окинул ее удивленным и любопытным взглядом.
– Доброе утро! – с фальшивым воодушевлением прощебетала Бетти, боясь, что от его внимательных глаз не ускользнет ни одна мелочь. Она не сомневалась, что Джон не преминет отметить и остатки косметики на ее лице, и замятые со сна волосы, и, возможно, даже скомканные трусики, которые, как назло, выпирали в боковом кармане ее сумочки.
Он молча кивнул и продолжал смотреть на нее. Как обычно, по его глазам нельзя было понять ровным счетом ничего.
– Я просто… – Бетти замолчала в надежде, что правдоподобные и убедительные доводы, объясняющие ее появление на площади в такой час и в таком виде, каким-нибудь чудесным образом найдутся сами, но этого не произошло, и она, наградив Джона еще одной неловкой полубезумной улыбкой, торопливо достала из сумочки ключи и юркнула в подъезд. Через три секунды Бетти была в своей квартире. С грохотом захлопнув за собой дверь, она привалилась к ней спиной, мысленно прикидывая и взвешивая возможные последствия того, что́ только что произошло.
Она стояла так почти минуту, сжигаемая раскаянием и стыдом. Наконец ей стало чуточку легче, и Бетти, вздохнув, стала быстро собираться на работу.
42
1920
Не успел Годфри сесть на поезд, идущий из Лондона в Манчестер, чтобы на целый месяц исчезнуть из круга повседневного общения Арлетты, как буквально в тот же день, словно вторая фигурка на старинных «погодных часах»
[32], в ее жизни снова возник Гидеон – веселый, остроумный, очаровательный, исполненный романтических устремлений. Годфри уехал утром, а уже вечером художник поджидал Арлетту на тротуаре возле служебного входа «Либерти» с огромным букетом роз цвета стыдливого румянца. Увидев Арлетту, он снял свободной рукой шляпу и застенчиво улыбнулся.
– Добрый вечер, – сказал Гидеон, целуя ей руку. Губы у него были сухими и горячими. – Давненько я тебя не видел. Ты выглядишь просто потрясающе.
Арлетта взглянула на него с недоумением. Она-то знала, что выглядит совершенно ужасно.
– Очень сомневаюсь, – покачала головой Арлетта. – Я три ночи почти не спала, а это не способствует «потрясающему» виду. Как бы там ни было, спасибо за комплимент.
Несколько мгновений он мечтательно разглядывал ее лицо, потом, словно спохватившись, сказал:
– Да, чуть не забыл… Цветы. Это для тебя.
И, склонившись в почтительном поклоне, он вручил ей букет.
– Спасибо. – Арлетта улыбнулась. О том, что́ означает этот букет, она спрашивать не стала, не желая знать ответ, поэтому еще несколько мгновений оба неловко молчали. Арлетта считала – это он должен заговорить первым, но Гидеон не спешил объясниться. Наконец он сказал:
– Куда ты сейчас?
– Я иду домой, Гидеон, – терпеливо объяснила она. – Я устала и…
– …И не спала три ночи, – подхватил он. – Да-да, конечно, я понимаю… Могу я тебя проводить?
Арлетта улыбнулась.
– Это было бы очень мило с твоей стороны. Идем.
Гидеон посмотрел на нее со смесью благоговения и радости.
– Прекрасно! – воскликнул он. – Великолепно!
Даже самому последнему идиоту было бы ясно, что Гидеон влюблен, а Арлетта не была идиоткой. В течение последних нескольких недель, начиная с того вечера в «Лебеде», когда она увезла Годфри к себе, она держала художника на расстоянии. Арлетта намеренно не садилась рядом с ним в клубах и барах и только махала ему рукой в знак приветствия, если замечала его в зале.
«Бедный, бедный Гидеон! – говорил в таких случаях Годфри. – Я еще никогда не видел такого несчастного лица. Его сердце разбито на части».
Чтобы избежать порчи остальных жизненно важных органов художника, Арлетта прекратила с ним почти всякое общение, а теперь (и что это вдруг на нее нашло?) не только взяла у него цветы, но и разрешила проводить себя до дома. Если бы ее спросили – почему она так поступает, Арлетта ответила бы, что не имеет ни малейшего представления. Возможно, что после отъезда Годфри ей было одиноко. Возможно, в глубине души ей немного не хватало Гидеона и его цветистых комплиментов. В конце концов, их дружба, выросшая в тишине студии, когда в продолжение долгих сеансов глаза художника вбирали, запоминали каждую черточку ее лица и фигуры, всегда была очень близкой, почти интимной.
И пока они шли по темнеющим улицам вечернего Лондона, пока шагали по отливающим сентябрьским золотом мостовым, Арлетта вспомнила, как приятно ей было когда-то общаться с ним, чувствовать его рядом, слушать его шутки и комплименты, знать, что он каждую секунду готов выкинуть что-то смешное и неожиданное. Она вспомнила, как встретилась с ним в первый раз в прошлое Рождество – странная, высокая фигура в старомодном цилиндре, на котором шапкой лежал снег, дирижирующая хором молодых мужчин и женщин, во все горло распевающих рождественские гимны. Тогда ее поразил какой-то дикий огонь, горевший в его глазах; Гидеон выглядел как человек, готовый на любое безумство. Эта загадка не давала ей покоя, и однажды она, набравшись храбрости, спросила Гидеона, какая мысль или переживание заставили его вести себя столь эксцентрично. Она ожидала услышать какую-то романтическую, быть может, даже трагическую историю о потерянной любви, но в ответ он только рассмеялся и сказал, что причиной был абсент. По его словам, это было его первое и единственное знакомство с «зеленой феей», но и впоследствии Арлетте не раз казалось, что Гидеон вот-вот совершит нечто такое, на что ни один нормальный человек просто не способен. Художник, однако, все отрицал и даже признался, что после того, первого раза, его так долго и сильно тошнило, что он зарекся впредь даже прикасаться к этому коварному напитку. И все же Гидеон по-прежнему казался Арлетте натурой непредсказуемой, переменчивой, загадочной и буйной.
