– Ало! – произнес мужской голос, после чего этот человек – то ли глубоко вздохнул, то ли зевнул. – Ну, что вы там? Детская писательница?
– …Да, – говорю, немного удивленная началом нашего разговора.
– А есть у вас, – спрашивает, – какой-нибудь “готовый романс”?
– ???
– Ну, что-то готовое, – он объяснил. – Так у нас дед говорил: “готовый романс” или “неготовый”…
– Есть-есть! – говорю я обрадованно. – Абсолютно “готовый романс”!
– Тогда соберите, что у вас есть, и позвоните Владимиру Абрамычу. На детскую литературу сейчас льготы, ее выгодно печатать. Только лапшу ему на уши не вешайте, а то некоторые “классики” рассядутся в кабинете и тюльку гонят часами о своих достижениях. Он там чуть в обморок не падает. Чтобы словам было тесно, а мыслям просторно. Надеюсь, вы меня поняли. Вот семь его телефонов. Он возьмет рукопись и отнесет в типографию.
– А вы кто?!! – я спрашиваю.
Он – лениво:
– Да какая разница?
– Так вы что-нибудь читали – мое? – растерянно спрашиваю.
– Ну, знаете! – воскликнул он возмущенно. – Я уже вышел из этого возраста. У вас там что – проза или стихи?..
– Я бы предложила повесть под названием…
– Понял. Сейчас я им позвоню и скажу что вы придете. Если они меня не пошлют, – достойно добавил он. – Вы как расходитесь-то? Хорошо? На прилавках не залеживаетесь? Выйдет всё путем, отстегнете мне там немного – сколько не жалко, когда получите…
Потом мне сказали: названивал некий литературный агент Барыкин, видимо, его настоящая фамилия Барыгин. Когда-то он учился в школе для одаренных детей, подрос и двинулся по пути накопления капитала и страшного корыстолюбия.
На другой день он опять объявился:
– Звонили? По семи номерам? Нигде никого? Тогда зачеркните все эти телефоны и больше никогда по ним не звоните. Вы слышите? НИКОГДА! А позвоните по этому номеру, позовите Семен Михалыча. Не провороньте, ситуация меняется каждую минуту.
По новому телефону опять никто не подошел. И я его тоже вычеркнула.
– Вот жук! – вскричал Юрик, когда узнал о переговорах с Барыкиным. – Если он когда-нибудь еще позвонит – этот пройдоха, гусь лапчатый, отсылай ко мне. Я найду, что ответить таким пронырам.
А я смотрю на него, и такое ощущение блаженное, будто я уже давно на том свете и меня выпустили оттуда погулять.
– …Да! Как у тебя с книжкой? – поздно вечером позвонила старая моя редактор Юля. Старая, веселая, я ее обожаю. Недавно ей пришлось уйти из издательства – у Юли катастрофически “садится” зрение.
– Никак, – я говорю.
– Тогда тащи рукопись! – сказала Юля. – Хорошие новости! Одна моя знакомая всю жизнь работала в аэрофлоте и сколотила крупный капитал. Теперь она решила выпускать литературу для детей. Я буду главным консультантом. Первой ласточкой издадим Раскина “Как папа был маленьким”. Второй – с моей легкой руки – будешь ты.
И вот я взяла свою зеленую папку, она у меня считается счастливой, на ней начертано большими буквами название “Загогулина”, и с этой папкой явилась к Юле.
Сидим с ней на кухне, пьем чай, она говорит:
– Елена со своим капиталом – как снег на голову свалилась! А я думала – всё, теперь буду сама рассказы писать. Решила написать рассказ про свою няню. Хотя она не была мягкой, она была очень жесткой. Когда я канючила: “Во-от, мне скучно…” Она отвечала: “Щас! Я тебе в жопу оркестр вызову!”
В дверь позвонили. Юля пошла открывать. Я приосанилась и застыла с приветливым выражением лица.
В прихожей зазвучали голоса – певучий, Юлин, и – чуть хрипловатый, низкий, ну, как такие называют? Грудной, волнующий, и – чтоб меня разорвало и три раза подбросило – до ужаса знакомый. Ведь у меня абсолютный слух на это дело, я фанат интонации! Если я слышу в голосе мелодию, сверхзвук, музыканты его называют эвфония, меня бросает в жар. Особенно такие вот грудные голоса с богатой модуляцией я чую за версту, как сеттер селезня. Хоть раз услышал мимолетно – запомнил навсегда!
Я встала.
В кухню вслед за Юлей – трах-тибидох-дохдох! – вошла Елена Фёдоровна Голицына собственной персоной, мой бывший ночвос – это значит ночной воспитатель – из того далекого интернатского детства, о котором я сквозь смех и слезы поведала в “Загогулине”.
Конечно, она возмужала, потучнела, но все эти позднейшие наслоения не скрыли от моего взора ее немного резковатые, но, в общем-то, прекрасные черты.
– Знакомьтесь, автор “Загогулины”, – представила меня Юля. – Хотя, по-моему, назвать книгу “Загогулина” – всё равно что назвать ее “Херовина”. А это наш будущий издатель…
– Здравствуйте, Елена Фёдоровна, – сказала я.
Елена пристально посмотрела на меня и говорит:
– …Маруся.
Узнала! А мне, между прочим, за сорок, я что, не изменилась с третьего класса?
Как раз она к нам пришла, когда я училась в третьем классе. Красивая, высокая, такие у нее крепкие ноги! “В миру” она была стюардессой, а в интернат приходила четыре ночи в неделю – подрабатывать.
До этого у нас ночами царил другой ночвос – мы звали его Пергюнт, хотя никто из нас даже и слыхом не слыхивал оперы Грига. Пергюнт работал артистом оперетты. Только не прима, а хор и кордебалет. Свою ночную вахту несколько лет подряд он нес в бархатном пиджаке и белых велюровых брюках.
Когда директор спросил его:
– Почему вы всегда ходите в бархатном пиджаке и белых брюках?
Пергюнт ответил:
– Я хожу в бархатном пиджаке и белых брюках потому, что у меня ничего больше нет.
Зато у Пергюнта была борода, которую он холил и причесывал расчесочкой на прямой пробор, что делало его ужасно похожим на Александра Третьего.
Дореволюционный вид и мелодии прошлых лет, беспрестанно насвистываемые ночвосом, насторожили директора интерната, и в приказном порядке в двадцать четыре часа Владимир Павлович велел ему сбрить бороду.
Пергюнт всячески увиливал, говорил, что у него подбородок безвольный, в конце концов вынужден был подчиниться, оставив усики в стиле танго, как у аргентинского бандита. В плюс к усикам, на всякий пожарный, он жутко усилил служебное рвение.
От спальни к спальне он двигался бесшумно, следил, преследовал, ловил с поличным, без зазрения совести подслушивал под дверью, а после, мобилизовав весь опыт оперетточного артиста – по голосу! – обнаруживал сказителя и, ликуя, обрушивал на его голову наказание трудом.
Сколько раз он врывался к нам в спальню: “Маруся! Марш мыть уборную!” – не счесть. И это человек, чьим девизом, нет, жизненным кредо было: “Побольше врожденного аристократизма!”
За дверью в углу стояли швабры и ведра с тряпками. С горьким чувством я принималась возить шваброй по полу. Мысли одолевали одна печальнее другой. Видели бы родители, как их ненаглядный ребенок темной ночью беззвездной моет общественный туалет.
