— Не знаю, что я еще могу добавить. Я все предельно четко указал в своем заключении, — заявил Уэйн, присаживаясь за стол. — Причиной смерти явилась субдуральная гематома, вызванная базилярной (у основания головного мозга) трещиной черепа. Он так сильно ее ударил, что вмял твердую оболочку черепа ей в мозг, — это и вызвало смерть.
Это было мне известно. Но умерла Джесс Огилви не поэтому. Она погибла, потому что сказала нечто, взбесившее Джейкоба Ханта. Или, наоборот, отказалась что-то ему говорить. Например: «Я испытываю к тебе те же чувства».
Довольно легко представить, что мальчик, влюбленный в свою наставницу и отвергнутый ею, мог накинуться на обидчицу.
Уэйн проглядывает свое заключение.
— Царапины на спине — следы перетаскивания по земле — получены уже после смерти. По всей видимости, тело передвигали. Однако на теле имеются синяки, полученные еще при жизни. На лице. И несколько на предплечье и шее.
— Следы спермы?
Уэйн отрицательно качает головой.
— Никаких.
— Мог он надеть презерватив?
— Маловероятно, — заявляет судмедэксперт. — Не обнаружено лобковых волос или иных вещественных доказательств, свидетельствующих об изнасиловании.
— Однако белье надето наизнанку.
— Да, но это лишь доказывает, что преступник не разбирается в белье. А не то, что он насильник.
— А синяки? — интересуюсь я. — Можно сказать, когда они появились?
— Приблизительно за день до смерти, — отвечает Уэйн. — Не существует достоверной методики, позволяющей определить по цвету или иммуногистохимическим анализом, как давно появился синяк. Ведь проходят они у людей по-разному. И хотя, глядя на два синяка, я могу сказать, что один получен на неделю раньше другого, но нельзя, глядя на них, сказать, что один получен в девять вечера, а второй в полдень.
— Значит, теоретически существует вероятность того, что следы удушения на шее — и синяки на предплечьях — могли быть получены за несколько минут до смерти?
— Или часов. — Уэйн бросает папку на кучу других на письменном столе. — Он мог ей угрожать, а потом пришел и забил до смерти.
— Или это могли быть два разных человека, в разное время.
Мы встречаемся взглядами.
— Тогда у Джессики Огилви был самый паршивый день в жизни, — заметил патологоанатом. — Думаю, можно привлечь ее жениха за нанесение телесных повреждений. Хотя зачем лишние сложности, если твой преступник уже признался, что передвигал тело?
— Да, знаю. — Я просто не понимаю, почему это настолько меня беспокоит. — Можно вопрос?
— Разумеется.
— Почему ты бросил профессию клоуна?
— Стало не смешно. Дети кричали мне в лицо, блевали на колени праздничным тортом… — Уэйн пожимает плечами. — Теперь мои клиенты намного более предсказуемые.
— Не сомневаюсь.
Патологоанатом долго смотрит на меня.
— Знаешь, каким у меня был самый сложный случай? Дорожно-транспортное происшествие. Женщина ехала на джипе по автостраде, ее ребенок выпал из автомобильного кресла, получил тяжелую спинномозговую травму и умер. В морг привезли целое кресло. Мне пришлось усаживать в него труп ребенка и показывать, что мать неправильно пристегнула малыша, именно поэтому он и выпал. — Уэйн встает. — Иногда приходится напоминать себе, что занимаешься этим ради несчастных жертв.
Я киваю. Интересно, почему в этот момент я думаю не о Джесс Огилви, а о Джейкобе Ханте?
Мальчик, открывший мне дверь у Хантов, является полной противоположностью своему брату, но как только я показываю свой значок, кровь отливает у него от лица.
— Я детектив Метсон, — представляюсь я. — Мама дома?
— Я… я воспользуюсь Пятой поправкой, — заявляет подросток.
— Отлично! — говорю я. — Но я задал вопрос не для того, чтобы «прощупать».
— Кто там? — слышу я, и тут в поле моего зрения появляется Эмма Хант. Узнав меня, она прищуривается. — Пришли нас проверить? Что ж, я дома, с сыновьями, как и велел суд. Тео, закрой дверь. А вы, — заявляет она, — свяжитесь с нашим адвокатом!
Я едва успеваю подставить ногу, прежде чем дверь захлопнется.
— У меня ордер на обыск.
Я достаю бумагу, которая дает мне право обыскать комнату Джейкоба и изъять все, что может пригодиться в качестве улик.
Она берет у меня из рук документ, внимательно изучает, потом распахивает дверь и, не говоря ни слова, поворачивается ко мне спиной. Я следую за ней в дом и останавливаюсь, когда в кухне она снимает телефонную трубку и звонит своему сосунку-адвокату.
— Да, он сейчас рядом, — говорит она, прикрыв трубку рукой. — Он показал мне ордер. — Минуту спустя она вешает трубку. — По всей видимости, у меня нет выбора.
— Я бы и сам мог вам об этом сказать, — весело говорю я, но она отворачивается и идет наверх.
Я стараюсь от нее не отставать. Она открывает дверь.
— Джейкоб, дорогой…
Я остаюсь в коридоре, пока она воркует с сыном. До меня долетают слова «необходимо» и «законно», потом она выходит в коридор вместе с Джейкобом.
Я в недоумении. Все лицо у подростка синее, на голове повязка.
— Здравствуй, Джейкоб, — говорю я. — Как дела?
— А как вы думаете? — бросает Эмма.
Хелен Шарп сообщила мне, что Джейкоба отпустили на поруки матери до рассмотрения вопроса о его дееспособности. Она сказала, что, по всей видимости, Джейкоб не может перенести пребывание в тюрьме. Тогда мы посмеялись: а кому в тюрьме хорошо?
Моя работа как детектива — пойти за кулисы и посмотреть, кто дергает марионетки за ниточки. Иногда в мои обязанности входит сбор улик, получение ордеров на арест, отработка связей или проведение допросов. Но в то же время это означает, что я пропускаю то, что происходит на сцене. Одно дело — арестовать Джейкоба и привести в суд для предъявления обвинения. И совсем другое — видеть его в таком ужасном состоянии.
Он совершенно не похож на подростка, которого я допрашивал неделю назад. Не удивительно, что его мать требует моей крови.
Она берет Джейкоба за руку, но останавливается при звуке тонкого, слабого голоса.
— Подождите, — шепчет Джейкоб.
Эмма поворачивается. Она просто сияет.
— Джейкоб? Ты что-то сказал?
Я понимаю так: если он и разговаривал, то редко. Он кивает, шевелит губами, прежде чем произнести:
— Я хочу…
— Что ты хочешь, дорогой? Я сделаю.
— Я хочу посмотреть.
Эмма поворачивается ко мне, вопросительно приподняв брови.
— Нельзя! — решительно возражаю я. — Он может оставаться в доме, но к комнате приближаться не должен.
