Я представляю, как Джейкоб лежит на полу камеры: зрачки расширены, взгляд блуждающий, когда он впадает и выходит из забытья.
Только я выхожу в вестибюль, как ко мне с широкой улыбкой подходит Оливер.
— Как прошло? — спрашивает он.
Я открываю рот и захлебываюсь рыданиями.
Я выбиваю Джейкобу индивидуальную программу обучения, я прижимаю его к земле своим телом, когда он слетает с катушек в людном месте. Я всю жизнь посвятила тому, чтобы делать, что должно… Можно подняться до небес, но, когда доберешься, все равно окажешься в том же самом положении. Именно ради Джейкоба я должна быть сильной.
— Эмма… — окликает Оливер.
Представляю: он, как и я, сбит с толку тем, что я перед ним разрыдалась. К моему удивлению, он обнимает меня и гладит по голове. И что еще удивительнее… на какую-то секунду я позволяю себя утешить.
Матери, у которой нет ребенка-аутиста, этого не объяснить. Разумеется, я люблю своего сына. Разумеется, я не могу представить жизни без него. Но это совсем не значит, что каждую минуту я крепка духом. Что не тревожусь о его будущем и об отсутствии оного у себя самой. Что временами не ловлю себя на мысли, как бы сложилась моя жизнь, если бы у Джейкоба не было синдрома Аспергера. Что не хочу, чтобы хотя бы раз кто-нибудь другой, словно атлант, вместо меня взвалил бы на свои плечи груз ответственности за мою семью.
На пять секунд этим человеком становится Оливер Бонд.
— Прошу прощения! — извиняюсь я, отстраняясь от него. — Намочила вам рубашку.
— Да уж, фланелевая рубашка «Вулрич» вещь деликатная. Я включу счет за химчистку в сумму гонорара. — Он подходит к пропускнику и получает назад мои права и ключи, потом выводит меня на улицу. — Ну-ка, рассказывайте, что там произошло?
— Джейкоб покалечил себя. Должно быть, ударился обо что-то головой. Не лоб, а сплошной синяк, голова забинтована, на ней запекшаяся кровь. Он стал биться головой прямо в кабинке для свиданий, ему ввели успокоительное. Его добавки не взяли, и я не знаю, чем он питается и ест ли вообще. И… — Я осеклась, встретившись с ним взглядом. — У вас есть дети?
Адвокат вспыхивает.
— У меня? Дети? Я… Нет.
— Оливер, я однажды наблюдала, как сын ускользает от меня. Я так боролась за его возращение, что не могу позволить этому случиться еще раз. Если Джейкоб сейчас способен и может предстать перед судом, то через две недели он утратит дееспособность. Пожалуйста, — умоляю я, — неужели вы ничего не можете сделать, чтобы вытащить его оттуда?
Оливер смотрит на меня. На морозе его дыхание клубится между нами.
— Не могу, — отвечает он. — Но, кажется, вы можете.
ДЖЕЙКОБ
1
1
2
3
5
8
13
И так далее.
Это последовательность Фибоначчи. Ее можно описать детальнее:
Ее можно объяснить также рекурсивно:
Это означает, что каждое последующее число является суммой двух предыдущих.
Я заставляю себя думать о цифрах, потому что, похоже, никто не понимает меня, когда я говорю человеческим языком. Это похоже на серию «Сумеречной зоны», когда слова внезапно изменили свой смысл: Я говорю «хватит», а они не унимаются; прошу отпустить меня, а они запирают меня в камере. Из этого я делаю два вывода:
1. Из меня делают преступника. Однако я не думаю, что мама позволила бы шутке затянуться так надолго, из чего заключаю:
2. Что бы я ни сказал, как бы ясно ни выразился, меня никто не понимает. А значит, я должен найти для общения способ получше.
Числа универсальны, язык чисел не знает географических и временных границ. Такое испытание: если кто-нибудь — хотя бы один человек — поймет меня, тогда есть надежда, что он поймет, что случилось в доме Джесс.
Можно наблюдать последовательность Фибоначчи на цветках артишока и на сосновой шишке. Можно воспользоваться этой последовательностью, чтобы объяснить, как размножаются кролики. Когда n стремится к бесконечности, отношение а (n) к а (n-1) приближается к числу Фи, золотому сечению, — 1,618033989, — которое использовалось при возведении Парфенона и проявляется в произведениях венгерского композитора Бартока и его французского коллеги Дебюсси.
Я меряю шагами камеру, и с каждым шагом в моей голове вспыхивает новое число Фибоначчи. Я все сужаю круги, пока не останавливаюсь посредине камеры и не начинаю все сначала.
1
1
2
3
5
8
13
21
34
55
89
144
Входит надзиратель с подносом. За ним идет медсестра.
— Привет, парень! — говорит он, размахивая передо мной рукой. — Скажи что-нибудь.
— Один, — отвечаю я.
— Что?
— Один.
— Что один?
— Два, — говорю я.
— Время ужинать! — объявляет надзиратель.
— Три.
— Будешь есть или опять выбрасывать?
— Пять.
— Сегодня пудинг, — продолжает он, снимая крышку с подноса.
— Восемь.
Надзиратель втягивает носом воздух.
— Н-да…
— Тринадцать.
Наконец он сдается.
— Я же говорил тебе. Он как с другой планеты.
— Двадцать один, — говорю я.
Медсестра пожимает плечами и поднимает шприц.
— «Очко», — отвечает она и погружает иглу мне в ягодицу, пока надзиратель держит, чтобы я не дергался.
Когда они уходят, я ложусь на пол и пальцем пишу в воздухе числа Фибоначчи. Продолжаю лежать, пока не начинает рябить в глазах, а палец не становится тяжелым, как гиря.
Последнее, что я помню, перед тем как исчезнуть: числа имеют смысл. О людях такого не скажешь.
ОЛИВЕР
В Вермонте контора, где работают адвокаты штата, называется не просто адвокатской конторой, а своим названием скорее напоминает нечто сошедшее со страниц романов Диккенса: «контора генерального защитника». Тем не менее, как во всех государственных конторах, там за гроши люди работают с утра до ночи. Именно поэтому, отправив Эмму Хант делать свое дело, я поспешил в свою контору-квартиру, чтобы заняться своим делом.
