Но я также помню Джейкоба, который сбросил с детского стульчика Тео, когда я сказала, что нельзя пить еще один стакан соевого молока. Помню случай, когда он задушил хомяка.
Считается, что матери должны во всем поддерживать своих детей. Считается, что матери должны верить в своих детей несмотря ни на что. Если нужно, матери будут лгать самим себе.
Я выхожу на улицу и иду по подъездной аллее в том направлении, куда убежал Тео.
— Тео! — зову я.
Мой голос звучит как совершенно чужой.
Сегодня на машине я намотала километров четыреста — сперва в Спрингфилд, потом домой, потом опять в Спрингфилд. В половине шестого я снова стою около комнаты свиданий, рядом со мной Оливер Бонд. Он оставил мне сообщение на телефоне, велел ждать его здесь, объяснив, что пока добился для меня специального свидания, а позже решит вопрос о дальнейших.
Я так обрадовалась, услышав эти новости, что даже не обратила внимания на слово «дальнейших».
Сперва я едва узнаю Оливера. Он не в костюме, как вчера, а в джинсах и фланелевой рубашке. В них он кажется еще моложе. Я оглядываю собственную одежду — похоже на то, как я одеваюсь на встречу в издательство. С чего я решила, что в тюрьму нужно наряжаться?
Оливер подводит меня к пропускнику.
— Имя? — спрашивает надзиратель.
— Эмма Хант, — отвечаю я.
Он поднимает глаза.
— Не ваше. Имя человека, к которому вы пришли на свидание.
— Джейкоб Хант, — вмешивается Оливер. — Начальник тюрьмы разрешил нам специальное свидание.
Надзиратель кивает и протягивает мне планшет — подписать. Спрашивает удостоверение личности.
— Отдайте ключи, — велит Оливер. — Они побудут у него, пока вы внутри.
Я отдаю ключи надзирателю и делаю шаг к металлоискателю.
— Вы идете?
Оливер качает головой.
— Подожду вас здесь.
Появляется второй надзиратель. Он ведет меня по коридору. Но поворачивает не в комнату, где стоят стулья и столы, а за угол в небольшой кабинет. Сперва мне кажется, что это шкаф, но потом я понимаю: кабинка для свиданий. Под окном стоит стул. В окне — зеркальное отражение такой же комнаты.
— Думаю, тут какая-то ошибка, — говорю я.
— Никакой ошибки, — объясняет надзиратель. — Свидания с заключенными до решения судьи только бесконтактные.
Он оставляет меня в комнатушке. Неужели Оливер не знал, что я не смогу увидеть Джейкоба лицом к лицу? И не предупредил меня, потому что не хотел расстраивать или потому что сам не знал? И что значит «до решения суда»?
Дверь по ту сторону стекла открывается, и внезапно в комнате оказывается Джейкоб. Надзиратель, который его привел, указывает на телефон на стене, но Джейкоб видит через стекло меня и прижимает к стеклу ладонь.
На рубашке и волосах у него кровь. На лбу несколько синяков. Костяшки пальцев содраны, вид безумный — рука прижата к боку, а вес тела он переносит на носочки.
— Малыш… — шепчу я.
Показываю на телефон в своей руке, потом киваю на место, где у него должна висеть трубка.
Он не снимает ее, только бьет по стеклу, которое нас разъединяет.
— Возьми трубку! — кричу я, хотя он не может меня слышать. — Джейкоб, возьми трубку!
Но он закрывает глаза, подается вперед, прижимается щекой к стеклу и как можно шире расставляет руки.
Я понимаю, что он пытается меня обнять.
Кладу трубку и подхожу к стеклу. Принимаю ту же позу, что и он. Мы — зеркальное отражение друг друга, а между нами стеклянная стена.
Наверное, такова вся жизнь Джейкоба: он пытается общаться с людьми, только не всегда знает как. Возможно, перегородка между человеком с синдромом Аспергера и остальным миром — не постоянно движущиеся невидимые глазу цепочки электронов, а некая прозрачная линия, которая позволяет испытывать лишь иллюзорные, а не истинные эмоции.
Джейкоб отходит от стекла и садится на стул. Я беру телефонную трубку, надеясь, что он последует моему примеру, но он отводит взгляд. В конце концов он протягивает руку к трубке, и на секунду его лицо озаряет радость, как обычно бывало, когда он обнаруживал нечто удивительное и приходил поделиться со мной открытием. Он крутит трубку в руках и подносит к уху.
— Я видел такое в «Блюстителях порядка». В той серии, когда подозреваемый оказался каннибалом.
— Привет, дорогой! — выдавливаю я улыбку.
Он раскачивается на стуле. Делает взмахи свободной рукой, как будто играет на невидимом пианино.
— Кто тебя ударил?
Он осторожно прикасается пальцами ко лбу.
— Мамочка! Теперь мы можем идти домой?
Я отлично помню тот день, когда Джейкоб в последний раз назвал меня «мамочка». Это случилось после окончания восьмого класса, ему исполнилось четырнадцать. Он получил аттестат. «Мамочка!» — позвал он, подбегая, чтобы показать его мне. Дети вокруг услышали и начали смеяться. «Джейкоб, — дразнили они, — твоя мамочка приехала. Сейчас отвезет тебя домой». Он слишком поздно узнал: когда тебе четырнадцать, чтобы выглядеть «крутым» перед сверстниками, не стоит выказывать неподдельную радость.
— Скоро, — отвечаю я, но в моем ответе скорее звучит вопрос.
Джейкоб не плачет. Не кричит. Он просто выпускает трубку из рук и опускает голову.
Я инстинктивно бросаюсь к нему, но моя рука упирается в оргстекло.
Голова Джейкоба поднимается на несколько сантиметров, потом опускается. Он ударяется лбом о металлический стол. Еще и еще раз.
— Джейкоб, перестань!
Но, разумеется, он меня не слышит. Трубка, как он ее уронил, так и болтается на металлическом проводе.
Он продолжает биться головой, снова и снова. Я рывком распахиваю дверь кабинки. Надзиратель, который меня сюда привел, стоит за дверью, прислонившись к стене.
— Помогите! — кричу я.
Он поверх моего плеча видит, что делает Джейкоб, и бежит по коридору, чтобы вмешаться.
Через стекло в кабинке для свиданий я смотрю, как они с другим надзирателем хватают Джейкоба под руки и оттаскивают от стекла. Рот Джейкоба перекошен, но я не могу понять, то ли он кричит, то ли плачет. Руки ему заломили за спину, чтобы надеть наручники. Потом один из надзирателей толкает его в спину, чтобы он шел вперед.
Это мой сын, а с ним обращаются как с преступником.
Через минуту появляется надзиратель и провожает меня назад в вестибюль.
— С ним все будет в порядке, — заверяют меня. — Медсестра ввела ему успокоительное.
Когда Джейкоб был младше и чаще подвержен приступам, доктор выписал ему оланзапин — нейролептический препарат. Лекарство купировало приступы. Но в то же время стирало его личность. Точка. Я заставала сына сидящим на полу спальни с одной туфлей на ноге, а вторая валялась рядом на полу. Он, ни на что не реагируя, смотрел в стену. Когда стали случаться припадки, мы отказались от лекарства и больше не экспериментировали.
