И вот из ложи прессы маленький, но дружный хор во главе с Кассилем начал скандировать: «Мо-лод-цы!»
Не берусь утверждать наверняка, но секретарь детско-юношеской секции Союза писателей, хорошо знавшая Кассиля, рассказывала, что Лев Абрамыч умер от огорчения, когда Марадона забил нашим гол. Не знаю, правда это или миф. Лев Кассиль, он же Лев Швамбранович, он же Арделяр Кейс-Каршандарский, – человек мифологический.
Даже один астроном, открыв малую планету, не удержался и назвал ее Швамбранией. Что же говорить о коренных жителях Покровска (ныне Энгельса), небольшого городка на другой стороне Волги от Саратова, силой воображения Кассиля превращенного в Швамбранию? О, там есть особые знатоки достопримечательностей материка Большого Зуба, готовые провести желающих по самым укромным его закоулкам.
Видимо, и для меня свидание с Кассилем, как для четырехлетнего Андроникова в Петербурге с Блоком, не прошло бесследно. Теперь мне, наверное, столько же лет, сколько было Льву Абрамовичу, шагнувшему из окна издательства «Советский писатель» на мою крышу. Я тоже знаменитый детский писатель. Меня торжественно приглашают в Энгельс на открытие памятника Кассилю. Я почетный гость. Меня встречают на вокзале с машиной, везут в музей, где готовится мое выступление.
В стеклянной витрине выставлены мои книги, рисунки детей по мотивам моих сказок и рассказов. А посередине – парадный портрет …какой-то блондинки спортивного вида в топике, лет двадцати пяти, довольно симпатичной – веселая, голубоглазая, улыбающаяся. Не я. Но есть что-то общее. И подпись: «Марина Москвина».
Конечно, вида не показываю, пускай.
Два часа выступала на фоне портрета, ни взрослые, ни дети ничего не заподозрили. Я подумала: надо мне эту фотографию у них попросить и поместить в своей новой книге на четвертую сторонку переплета.
Про музей Кассиля рассказывала на «Эхе Москвы». О моем восхищении людьми, которые не позволили снести покосившийся, вросший в землю двухэтажный кирпичный дом отца Лели и Оси, известного в городе врача-гинеколога. Сохранили его кабинет, стол, старинные книги на столе, инструменты в медицинском шкафчике. Долго думали – поставить в кабинете гинекологическое кресло или не надо? Для достоверности надо бы. А с другой стороны, в музей приходят толпы детей. Что они подумают?
Так до сих пор и не решили, ставить кресло или не ставить. Просто ширму раздвинули, а за ширмой тайна.
Много было звонков от благодарных радиослушателей.
Все и повсюду любят Кассиля, открывателя трех государств, которых не существует на карте мира: Швамбрании, Синегории и Джунгахоры. Вспоминают о нем его же добрыми словами:
Он открывал детям страны,
Которых на свете нет,
Уча любить ту землю,
Что была ему дороже всего на свете.
Один отчаянный поэт-лианозовец, Генрих Сапгир, однажды явился к нему в день рождения на дачу, где коллеги как раз собрались чествовать всеобщего любимца, председателя секции детско-юношеской литературы (и члена секретариата СП), и бросил, как перчатку, в приступе безумной дерзости:
– Лев Абрамович, вы говно!
Конечно, Кассиль этого не заслужил. Да, он был крупным функционером в Союзе писателей, блистательным, успешным, а Генрих – нонконформист, как сказали бы сейчас, его печатали со скрипом. После той выходки вообще стали считать диссидентом и с некоторой опаской поглядывали на его детские стихи.
А стихи у Сапгира – чудесные. «Погода была ужасная, принцесса была прекрасная», – пели наши друзья-музыканты из «Последнего шанса». Но книг его долго не было.
Тогда у Генриха, наверное, и родилась идея – сонет на рубашке. Если не печатают издательства, то взять и самому размножить несколько копий на пишущей машинке, как делал его друг Игорь Холин, или фломастером крупными буквами начертать сонет на белой рубашке – выходишь в такой рубашке на улицу, и прохожие читают твои стихи. А ты идешь с гордо поднятой головой в толпе, поэт без единой книжки, но зато со стихами на рубашке.
Конечно, в таком виде не попадешь в Союз писателей. Вот и высказал Генрих прямолинейно, но искренне, что было на душе. Может, они с Игорем Холиным тоже согласились бы поехать бесплатно в Англию или Испанию поболеть за наших спортсменов, но кто их, маргиналов, пустит? Только в Московскую область, по линии общества пропаганды, выступать в школах или интернатах.
Как-то Сапгир и Холин отправились на заработки – читать стихи в школу города Гжель. Им пообещали заплатить по двадцать рублей за выступление. В этот момент оба были на нулях, и предложение показалось им заманчивым. Рано утром они встретились на вокзале, долго ехали, выступили в школе, дети были в восторге. После концерта завуч пригласила поэтов к себе в кабинет и сказала:
– Огромное вам спасибо за ваши прекрасные стихи. Для ребят это настоящий праздник. Только с деньгами у нас сейчас перебои, поэтому примите от нас в подарок…
И протянула им две авоськи расписной посуды и статуэток.
Вот тут Генрих снова проявил свою неукротимую натуру анархиста – на станции перед электричкой раскокошил об асфальт весь «гонорар» на мелкие голубые кусочки. То же самое сделал и Холин.
«Не знаете Холина, и не советую знать», – грозно писал патриарх литературного андеграунда Игорь Холин. Я знала его, мы в столовой в Переделкине сидели с ним за одним столом. Я не смела есть, когда он приходил – налысо остриженный, неопределимого возраста. Недавно прочитала, что он родился в двадцатом году! И что он ветеран Отечественной войны. Под два метра ростом, худой, словно «житель города Кале» Родена, в коротких фетровых валенках и заячьей душегрейке (родня пугачевскому тулупчику). Глядела на него, разинув рот, и застенчиво предлагала причитавшиеся мне котлеты. Холин их принимал.
Это был один из лучших людей на свете. Его доброта, юмор, бесстрашие и абсолютная подлинность вдохновляли человека, с которым он считал возможным вступить в разговор.
Собеседников он делил на три категории:
Творческие люди.
Те, с которыми есть о чем поговорить.
Те, с которыми говорить не о чем.
Из третьей категории, где я по всем приметам должна была очутиться, он переместил меня во вторую исключительно из-за моих родственных связей.
Холин так прямо и заявил, возвращая лучшую мою книгу, отмеченную высокими международными наградами:
– Ох, Марина, какой у вас бытовой язык. Прямо невозможно читать. Ваше назначение знаете какое? Художника Лёню Тишкова беречь.
И с негодованием отверг мою просьбу записать его на радио.
Генриха тоже помню в Переделкине – то ли осень, то ли зима такая теплая, он в светлой куртке распахнутой идет по дорожке на обед из нового корпуса. Вдруг остановился, к дереву прислонился.
И я подумала: «Ой. Сердце у него, наверное, болит, одышка». Он постоял и дальше пошел.
