— Ты только не подумай: я не питаю иллюзий насчет твоей головокружительной карьеры, — говорила она. — Но тебе нужно определиться, чего ты ожидаешь от новой должности.
— Ничего сверхъестественного. Я ожидаю, что зарплата позволит мне иметь крышу над головой, теплую одежду и еду…
— Да ты к еде и не притронулся! Ну-ка! — Ванита наколола на свою вилку скользкую клецку и ловко закинула ее мне в рот.
Я прожевал и проглотил.
— Видишь ли, у меня очень скромные потребности. Хорошо еще, что я живу в Нью-Йорке — тут, считай, вся зарплата идет на еду и аренду. А живи я где-нибудь еще, даже не представляю, на что бы тратил деньги. В смысле, в Нью-Йорке на удовлетворение самых скромных потребностей уходит уйма денег.
— А по-моему, у тебя не такие уж скромные потребности. И работа эта не для тебя. Она не дает тебе раскрыть свои таланты.
— Один талант у меня точно есть — умеренность.
Ванита улыбнулась улыбкой злейшего друга.
— Знаешь, о чем я подумала, когда пришла к вам на Чемберз-стрит? Я подумала: девяносто третий год, первокурсники резвятся в общаге. Немытые патлы, бардак, день прошел — и ладно… Двайт, признайся, ты еще и травкой ба…
— Успокойся, — перебил я. — Санч у нас безработный — не может же он ловить кайф в одно лицо?
— Хорошо, допустим. Но почему ты ходишь в этой фланели? Май на дворе, старина!
— Это облегченная фланель. Вот пощупай.
Однако Ванита исчерпала еще не все аргументы:
— А на днях ты слушал «Нирвану». Слушал-слушал, не отпирайся.
— Не «Нирвану», a «Pavement»
[6]. — Я тоже помнил веселые времена в колледже: мы балдели под «Нирвану», баловались героином, отъезжали от прозака и в свете спада на рынке вакансий носили рабочие комбинезоны. В районе сердца у каждого красовался лоскут с написанным от руки именем «Боб». Пессимизм и неряшливость считались стильными, а в определенных кругах — даже обязательными. Я, правда, никогда не старался казаться более мрачным, чем есть на самом деле. Теперь же, в двадцать восемь лет, я не только полностью соответствовал требованиям субкультуры своей юности, но даже превосходил их, будучи инертным, лишенным амбиций, впялившимся во фланель и прозябающим на бесперспективной работе менеджером низшего звена.
— Ты цепляешься за стереотипы, — сказала Ванита. — Причем за изжившие себя стереотипы.
Конечно, она была права. Часто по ночам я ощущал себя параграфом из диссертации по социологии. Но ведь от того, что вы знаете, как выглядит тот или иной стереотип, вам не легче его избежать. Вы все равно идете путем проб и ошибок, даже если до вас этот путь проделали тысячи.
Это было мое собственное, проверенное временем умозаключение; в ту ночь я снова пришел к нему — и захлопнул том Ниттеля с пришитым к корешку шелковым шнурком, погладил Ванитину сугубо черную гриву, погасил ночник, в очередной раз задался вопросом, а стоит ли ехать в Вермонт, стал прикидывать, собак каких пород и в каком количестве взять с собой, — как вдруг из-за перегородки спальни-закутка спланировал равнобедренный треугольник, оказавшийся бумажным самолетиком, и приземлился на пол.
Самолетик будто принес мне ответ; он вторгся в поток моих мыслей так внезапно, что на несколько секунд я остолбенел. Потом я выбрался из-за Ваниты и увидел, что на самолетике явно Дэновой рукой ярким маркером нацарапано «Авиапочта» и «Ты спишь?». Очень умный вопрос, ничего не скажешь. Не поверю, что Дэн, когда писал, не знал ответа.
Глава вторая
С одной стороны, никто, включая меня, не слышал об «абулиниксе». Конечно, в наше время достаточно в очереди к зубному или парикмахеру наугад открыть затрепанный журнал, чтобы обнаружить рекламу «безопасного натурального препарата, обладающего успокаивающим действием». Слева на развороте обескураженный помятый тип пялится на свое многоголовое отражение (которое в ответ ухмыляется самыми разнообразными способами). Справа на развороте в сопровождении пропечатанных мелким шрифтом противопоказаний типа родильной горячки изображен тот же тип, во все семьдесят семь зубов улыбающийся своему отражению об одной голове. Мало того что патентованный препарат привел парня в норму, так еще и совершил переворот в сознании страдальца, и в результате первого последний наконец побрился. В общем, про «абулиникс» я слыхом не слыхивал и к Дэну в закуток прошлепал (в трусах-боксерах и футболке) без всякой задней мысли.
Дэн восседал в поломанном и облезлом кожаном кресле из тех, что ставят к компьютеру. Кресло он подобрал на помойке, чем очень гордился: «Вот люди, такую мебель выбрасывают!» Дэн курил, редко, словно в трансе, поднося ко рту сигарету, и грыз цилиндрической формы снеки «Комбо», наполненные чем-то ядовито-оранжевым, по всей видимости, имеющим отношение к сыру.
— Будешь? — радушно предложил Дэн.
Я покачал головой в знак отказа, спихнул газету с ящика из-под молока и сел.
Дэн имел привычку квохтать надо мной, копируя, очевидно, свою бабушку — счастливую обладательницу породистого кота:
— Это ж надо, сколько волос! Таки первый признак здоровья — это густая шерсть.
Я бросил взгляд на свои ноги, покрытые блондинистым, не знавшим эпилятора пухом.
— Ты прав, Дэн, я не сплю. Так зачем ты меня звал?
— Угадай с трех раз.
— Этот номер больше не пройдет. — Один раз я уже повелся на Дэновы слова, причем «раз» растянулся на целых три года, начиная с 1995-го, когда в ночь счастливого разговения Йом Кипур
[7] Дэн выразил удивление, почему я ничего ему не подарил. Он поведал мне, что по традиции, зародившейся еще в средние века, не евреи устраивают обед для очистившихся в процессе поста евреев, или кипуримов. Видя, как я сконфужен, Дэн предложил простейший выход — сводить его в самую дорогую забегаловку на территории кампуса колледжа Эврика Вэллей. Обеды за мой счет продолжались вплоть до 1998 года, и все это время я не переставал удивляться пренебрежению к традициям со стороны моих приятелей-неевреев, а также восхищаться сдержанностью приятелей-евреев, ни один из которых ни разу не попытался получить то, что принадлежало ему по праву многовековой традиции. Обеды эти продолжались бы и до сих пор, если бы в сентябре 1998 года я не поинтересовался у Дэна, в чем он чаще всего кается, — и услышал в ответ «В том, что таки обманываю хорошего друга».
