Моя задача — освещать эти и другие события. Между тем я льщу себя надеждой, что публикация моих мемуаров создаст куда более громкий резонанс, чем все наши пресс-релизы, вместе взятые. Однако я отнюдь не желаю, чтобы читатель впал в уныние; более того, в настоящее время я сам изо всех сил стараюсь в него не впасть. Я выработал собственную политику и даже почти в нее поверил, а именно: для счастья достаточно быть живым и чутким к чужим страданиям, а если чувства, обострившиеся в ходе постоянного использования, вдруг отказывают — обломавшись об особо тяжелые случаи, — ничего, они еще годятся для того, чтобы наслаждаться фруктами, орехами, напитками (как спиртными, так и безалкогольными), словом печатным, ласками возлюбленной, музыкой (в том числе печальной)… В общем, вы понимаете, что я имею в виду, и каждый читатель легко продолжит мой или составит собственный список. Знаю, я перечислил только основные аспекты счастья; но, может быть, в наш век повального одиночества банальности являются разновидностью чувства локтя?
Только не думайте, что я не хочу развиваться в интеллектуальном плане, чтобы стать более мощным рупором справедливости. Еще как хочу! Но что, по-вашему, (предпосылает демократия, как не полную интеллектуальную компетентность, даже лицам с путаницей в незрелых умах? Движение, игнорирующее невежд и воротящее нос от болванов, никогда не окрепнет до такой степени, чтобы стать партией. Демократия самим своим названием убеждает потенциальных неофитов в собственной всеядности. Поэтому: да здравствует демократический социализм! (Демократия и социализм — взаимоподдерживающие силы.) Я так думаю; думая так, я принимаю в наследство от минувших веков все накопленные ими проблемы. Мне их не решить (именно этим я в последнее время и занимаюсь); однако только теперь, когда мои проблемы уже не только мои, ложная интуиция услужливо подсовывает ощущение, будто я один такой страдалец.
Не то чтобы меня не терзали сомнения. Например, я сомневаюсь, что от нашей с Эли деятельности есть хоть какой-то прок. Более того: если бы нас вовсе не было на свете, проводили бы Вашингтон и Ла-Пас свою настоящую политику? Не могу сказать, что собственное существование меня не обескураживает. В частности, меня очень интересует вопрос, вернее, ответ на вопрос, заданный душам, о которых писал Платон, — ответ, стало быть, на вопрос, чего бы той или иной душе хотелось больше всего — хоть одна душа, интересует меня, ответила бы: «Хочу возродиться в волосатом теле Двайта Б. Уилмердинга» (без бобохуаризы волосы снова пошли в рост), при условии, что он повторит свой земной путь, будет жить как я живу, работать как я работаю, писать по ночам в пыльной Кочабамбе, где секунду назад послышался первый крик петуха?
Я теперь сплю в основном по утрам. Проснувшись, потягиваюсь и зеваю, пью café con leche
[62] и даже периодически чувствую себя так хорошо, будто никогда не заболею и тем более не умру. Если ночью выйти на балкон и посмотреть на звезды — что я часто проделываю, — чувство, как правило, меняется на прямо противоположное. Потому что звезды висят совсем под другим углом, нежели в Северном полушарии.
Конечно, я скучаю по Бриджид. Я бы с удовольствием несколько запятнал ее чистую душу о свою, далеко не такую чистую… Еще мне нравится думать о наших с ней будущих детях. Но отношения между исходными данными и результатом представляются мне совершенно непредсказуемыми, если схема подразумевает детей и родителей (эти слова, совершенно без вариаций, я недавно слышал от мамы и папы; разумеется, они говорили не хором, а по отдельности). Вдобавок Бриджид колеблется, хочет узнать меня получше и т. п. Поэтому я отсылаю ей по электронной почте отрывки из своего дневника:
28 ноября 2002
Лают собаки. Они меня достали. Что поделать — третий мир. А собаки лают. Но я уже привык.
(час ночи) Чертовы собаки.
1 декабря 2002
Первый в моей жизни жаркий декабрь. Сегодня мне снилось, будто я прилюдно снял штаны. И мне почему-то не было стыдно. Остальные последовали моему примеру.
Штудирую труды Кондратьева об экспансии капитализма. Идет туго.
Перед Кондратьевым читал о приращении капитала.
3 декабря 2002
Жизнь коротка. Призывы к терпению бесконечны. И что с этим делать?
4 декабря 2002
Количество пострадавших неизвестно. В воздухе пахнет смертью.
Поступки у меня правильные, мотивы — нет. Хотя… Что я знаю о мотивах?
Целый вечер читал. Одиноко. В кишечнике газы. Возможно, несовместимые с семейной жизнью.
5 декабря 2002
Сегодня начал писать мемуары. До чего же быстро я пишу! Прямо как говорю.
15 декабря 2002
Думаю о Бриджид. Мысли порнографические. Они же утопические. Наша совместная жизнь должна быть неспешной, даже если мир будет продолжать в том же духе, в смысле ускоряться. Цивилизация наступает как лавина. Мы обречены.
Бриджид нравится получать эти записки. «Я подсела на твой дневник», — написала она позавчера из Буэнос-Айреса. Однако ее ответ на мое предложение не изменился. Она, как и на вечере встречи, отрицательно качает головой.
После того, как были произнесены все «За нас!» и «Счастливо!», записаны все электронные адреса, сделаны все комплименты и высказаны все пожелания на будущее; после того, как от меня шарахнулись, меня обняли или просто проигнорировали расползающиеся по мотелям, отелям и палаткам однокашники, — после всего этого самые стойкие во главе со мной вздумали дернуть на плотину на Долгом пруду. Мы разделись догола и попрыгали в воду. Затем по кругу пошел косяк с марихуаной. Длинноволосый Эрт Фистер Рамзай Фондарас наяривал на своей акустической гитаре мелодии из репертуара неумирающих «Grateful Deads», а я, одной рукой обнимая Наташу за мокрые плечи, а другой — за талию — Бриджид, принялся горланить: «Порой мне в душу льется свет… тум-тум-тум… Порой от бед я глух и слеп…»
— Что вы с Бриджид намерены делать дальше? — спросила Наташа, выждав, пока я спою все, что помню наизусть.
— Нам и так хорошо жить, — передернула плечами Бриджид.
— А на что живут простые среднестатистические социалисты? — встрял Форд.
— Хорошо не в этом смысле, — отвечал я, — а совершенно в другом. В этическом. — Хотя Форд задал правильный вопрос — я сам себе его задавал вот уже несколько дней.
— В обоих смыслах, — произнесла Бриджид. — И в этическом, и в другом. — Она взглянула на меня и рассмеялась. — Правда, Двайт?
Она поднялась с собственного платья и, обнаженная, мраморно светящаяся под луной, пошла в сторону плотины — неспешно, не рисуясь и не стесняясь. Так, наверное, шла бы ожившая статуя, привыкая к теплой земле вместо каменного подножия. Я тоже встал, перешагнул собственные брюки и пошел за Бриджид. Издали я наблюдал, как она балансирует на краю плотины, и прыгает, и медленно уходит в воду, и исчезает из виду — только светлые пузырьки ее дыхания всплывают на поверхность и тут же, словно опомнившись, лопаются, рассыпая мокрые искры. Вот вынырнула ее голова, гладкая, как у тюленя, и рука — последняя меня поманила. И я прыгнул к ней, и нырнул, и усиленно заработал конечностями — вода была холодная.
