— Что-что?
— Как приверженец этой идеологии я хочу сказать следующее: только в случае, если окружающие обладают той же свободой, что и мы, причем мы свою свободу не ценим, разбазариваем ее направо и налево — так вот, только в этом случае мы сможем в конце концов понять, что нам делать со своей свободой. Поэтому давайте останемся верны детям, принадлежащим к привилегированному классу, которыми мы когда-то были, — останемся верны тем, что заслужим себе доброе имя и сотрем классовые границы!
— Уилмердинг рехнулся!
— Да нет, просто перебрал…
— Он — новый мессия! — Интересно, кто это уже во второй раз называет меня мессией?
— Он ничуть не изменился.
— Он изменился полностью.
— Да заткните уже ему рот!
Я стал слезать со стола; несколько человек на всякий случай хлопали. Остальные разделились: половина скандировала: «Двайт Белл Уилмер-динг! Двайт Белл Уилмер-динг!», другая половина старалась перекричать первую более привычным «Сэ-Шэ-Ааааа! Сэ-Шэ-Ааааа! Сэ-Шэ-Ааааа!».
Прежде чем сесть, я в последний раз возвысил голос и обратился к аудитории:
— Я хочу закончить простым заявлением, с которым вы не сможете не согласиться, не важно, являетесь ли вы ура-патриотами, бурно реагирующими на каждое обещание демократического социализма, или нет. Так вот спасибо всем, кто пришел на этот вечер встречи! Вы все прекрасны! Пожалуй, только внешне — зато уж тут не к чему придраться!
Народ стал радостно чокаться; правда, не весь — небольшая прослойка бормотала явно что-то нелицеприятное и явно в мой адрес.
— Спасибо, Двайт!
— И тебе спасибо. — Я обращался к Мартину Громану — это он сказал «Спасибо, Двайт!». Мартин был телесценаристом в Лос-Анджелесе. — И тебе спасибо, и тебе, и тебе! — вертелся я в разные стороны. — Спасибо за внимание! Спасибо, что пришли! Спасибо, что десять лет назад выбрали агентом именно меня! Это был ваш вклад в демократию. Спокойной ночи! — Я поклонился. Примерно две пятых хлопали. Над ухом просвистел помидор.
Второй помидор достиг цели в виде моего подбородка как раз в тот момент, когда я хлопнулся Бриджид на колени. И в тот же момент я совершенно отчетливо понял — так же отчетливо, как ощущал сквозь платье Бриджид ее же бедра, — я понял, что должен написать вот эту книгу. Я чувствовал, что давно это решил — на подсознательном уровне, — и теперь решение обрело форму. Мне захотелось написать мемуары, от которых будет больше пользы, чем от моей попытки убедить восприимчивых и незрелых молодых людей бороться за лучшие экономические условия и более справедливое распределение свобод, каковые факторы я по причине недостатка в материалах и с целью избежать недопониманий объединил термином демократический социализм. Еще мне хотелось расширить горизонты читателя относительно иностранцев и побудить его побывать в Латинской Америке. Поздно ночью у меня появилась надежда, что все вышеперечисленное удастся.
Таким образом, перед вами книга, которую я писал в течение нескольких недель, преимущественно по ночам, торопясь, вот за этим столом, вот в этой холодной меблированной съемной квартире у подножия горы в городе Кочабамба, что в Боливии. В этой самой Кочабамбе, где я несколько месяцев назад начал работать экономическим обозревателем, проживает четыреста тысяч человек. Я стараюсь закончить книгу к утру — как раз наступает летнее солнцестояние, которое в Северном полушарии является зимним солнцестоянием, — а потом, когда закончу, просто не представляю, что стану с собой делать.
В комнате совершенно темно, только настольная лампа горит, и совершенно тихо, так, что я слышу собственное дыхание — на дворе глухая ночь. Приблизительно через полчаса начнется рассвет, и все собаки Кочабамбы при появлении солнечных лучей залают так, будто видят их впервые в жизни. Пока же солнце не взошло, я чувствую себя одиноким и всеми покинутым, хотя на самом деле я не только не покинут, но и очень счастлив — правда, счастье мое странное, болезненное: меня гложет тоска по Бриджид.
Бридж сейчас в Буэнос-Айресе, работает во французской газете внештатным корреспондентом. Экономический кризис в разгаре, и она просто не может сидеть сложа руки.
Пока я утешаю себя мыслью, что по крайней мере у меня в голове сохранилась картина светлого эквадорского будущего, которую мы рисовали вместе с Бриджид; тогда, проникшись историей разграбления эквадорских природных ресурсов, мы в едином порыве начали исправлять этот мир. Картина, однако, пока до такой степени не совпадает с реальностью, что я не представляю, с какого конца взяться за дело. В этой связи, а еще руководствуясь стремлением оставить свой след на Земле, и желательно в Южной Америке, я принял предложение Бриджид — и при ее поддержке уломал директора и единственного работника Боливийского блока протеста, расположенного в Кочабамбе, взять меня в помощники на место Бриджид.
Эли — директор Боливийского блока протеста. Он тоже гринго, но в меньшей степени — поскольку он не американец, а канадец. У него, помимо диалекта, имеются две собаки, ребенок и жена — все четверо симпатичные и сообразительные, — а также огромная ответственность. Чуть ниже я расскажу, в чем заключается наша работа. Эли отлично знает испанский, не то что я — хотя и я продвинулся, — а также язык кечуа. Я как его правая рука прибираю в офисе, приношу из соседней забегаловки ленч и кофе — и все с неподдельным энтузиазмом. Правда, основной моей обязанностью является составление пресс-релизов об ухудшающейся ситуации в стране — а она ухудшается и на сегодняшний день (декабрь 2002-го) ухудшилась уже, кажется, до предела. К счастью, мне разрешено писать на английском языке, хотя Эли упорно называет мой язык идиосинкразическим английским.
Новости одна другой хуже. В соседней провинции Чапаре боливийцы уже восемь тысяч лет выращивают коку. В местном масштабе они жуют сушеные листья коки — в основном это делают рабочие на оловянных приисках, потому что кока подавляет жажду и аппетит, а также, предположительно, еще и мысли о нищете и скорой смерти — последняя практически неминуемо наступает если не от увечий, полученных под землей, то от силикоза легких (профессиональное заболевание) самое позднее к двадцати девяти годам. Мне как раз исполнилось двадцать девять, и я с полным правом утверждаю, что при мысли о своем возрасте мне становится жутковато. Как бы то ни было, американское правительство против выращивания коки, а боливийское правительство на эту тему замерло в глубоком реверансе. В процесс вовлечены Специальные Экспедиционные Силы — члены этой организации устраивают вылазки по сжиганию посевов коки на фермах.
Фермеры протестуют. Многие из них вполне законопослушно выращивают разрешенные культуры, например, ананасы, пассивны и прочее. Однако инфраструктура до такой степени субэквадорская, что campesinos не могут попасть со своим товаром на рынок до тех пор, пока фрукты не испортятся. Вот они и предпочитают выращивать коку: кока не гниет, не подвержена заболеваниям, непривлекательна для вредителей и, таким образом, приносит боливианосов достаточно, чтобы прокормить семью. (Впрочем, здесь не место — а с другой стороны, где тогда место? — для обсуждения сочетания нестабильных цен на товары и сельскохозяйственного протекционизма развитых стран, каковое сочетание характеризует настоящее положение вещей.) Недавно фермеры свалили все свои сгнившие фрукты по обочинам дорог в знак протеста против закрытия одного из последних легальных рынков коки в частности и государственной политики в целом — политики, согласно которой можно выращивать то, за что не платят, и нельзя выращивать то, за что платят; политики, узаконенной продажной местной властью. Специальные Экспедиционные Силы периодически избивают и даже убивают фермеров. У большинства пострадавших уже в больницах диагностируется хроническое недоедание. Главный вопрос сейчас — продолжит ли правительство закрывать рынки коки, провоцируя тем самым резню, или придумает еще что-нибудь для блага человека.
