— В чем твоя проблема? — произнесли мои преувеличенные губы.
Я щелчком перевернул зеркало и для маскировки спустил воду. Проходя мимо спальни, я сказал:
— Алиса, я всегда буду тебя любить. Ты же знаешь.
Она прямо подпрыгнула на кровати.
— Еще бы. На то мы и одна семья, чтоб всегда друг друга любить. Уходи!
Удерживая жетон в телефоне-автомате, вдыхая позавчерашние дым и пыль, наблюдая, как просыпается Шестая авеню, и то и дело охаживая себя кулаком по ляжке, я набрал номер Ваниты Триведи.
— Рада… тебя слышать. Хоть ты меня и разбудил. Господи, рань-то какая! Ты как себя чувствуешь? Больше ни с кем не познакомился?
— Пока нет. А ты?
— Я мало кого знаю в Нью-Йорке. Хотя раньше мне так не казалось. Ты сейчас что делаешь? Не занят? Может, позавтракаем вместе?
Я спустился в метро — оно работало, несмотря на трагедию в центре Нью-Йорка; как ни странно, я вел ту же жизнь, делал то же самое, словно робот с заданной программой, — и сел на поезд до Бруклина. Не прошло и получаса, как я, обнаженный, лежал рядом с обнаженной Ванитой в ее огромной белоснежной постели. Потому что до Бруклина ходит экспресс.
Часть третья
Глава двадцать первая
Я попрощался с Эдвином в полутемной лавчонке, украшенной фотографиями редких эквадорских зверей, которых нам не посчастливилось увидеть в сельве. Эдвин с издевательской улыбкой подарил мне на память фотографию мохнатого паука. Мне нечего было подарить Эдвину, и я попросил Бриджид поблагодарить его и пожелать ему удачи от моего имени. Уже выходя на улицу, я разразился сердечным и бесполезным «Adios».
Бриджид надела солнечные очки.
— Что-то его гложет…
— А тебя?
— Эдвин обещал сообщить о своем решении. А ты сейчас куда — обратно в Кито?
— А ты?
Бриджид, по своему обыкновению, передернула плечами.
— Я бы хотела поехать в Кункалбамбу. Надо же как-то дотянуть до конца отпуска.
Я начал прикидывать, не стать ли хозяином своей судьбы и, вместо того чтобы терпеливо дожидаться рака простаты (автомобильной аварии; крупного теракта — нужное подчеркнуть), не принять ли решительные меры по самоуничтожению. В любом случае я счел за лучшее отложить подробную разработку этого плана до возвращения в Нью-Йорк.
— Значит, в Кункалбамбу? Я рад.
— Радоваться будешь, когда вылезешь из автобуса после двадцатичетырехчасовой тряски.
Двадцатичетырехчасовая тряска оказалась двадцатисемичасовой. Должен заметить (следовало сделать это гораздо раньше), что никто в здравом уме не порекомендует путешествовать по Эквадору лицам, недолюбливающим автобусы или ненавидящим по двадцать раз подряд слушать одну и ту же кассету с vallenatoes и cumbias (в вольном переводе это означает «неунывающие децибелы горных дорог»), а также лицам, которых бесят попытки каждой крестьянки усадить к ним на колени малыша — хоть и симпатичного с лица, но в переполненном вонючем памперсе. В той же мере поездки в Эквадор противопоказаны лицам, не одобряющим стремление водителя автобуса тормозить перед каждым голосующим.
Как бы то ни было, мы наконец прошли (проехали) последний круг и высадились в долине Кункалбамбы. Автобус взобрался на вершину горы и выпустил пар, а мы начали спуск в раскаленную зеленую долину, держась раздолбанного серпантина. По обочинам с неравными интервалами стояли вытесанные кустарным способом кресты, долженствовавшие напоминать о трагических случаях на дороге. Белые, они выделялись на фоне подернутых дымкой ступенчатых гор и будто наливались светом в быстро наполнявших долину сумерках. Вот так десятилетиями сумерки наполняли долину, горы подергивала дымка, а яркая крестовая изгородь неумолимо густела.
— Что, Двайт, опять перед твоим мысленным взором вся жизнь проносится?
Еще в Баньосе я поведал Бриджид о своих воспоминаниях, умолчав о том, с чем они связаны. Выходило, что я вообще ничего не сказал.
— Двайт, о чем ты сейчас думаешь? Наверняка ничего интимного в твоих мыслях нет. Какой же смысл держать их в секрете?
Я прикинул, что в данном случае, поведав правду, ничего не потеряю, — и, была не была, признался, что мои неправильные чувства к Алисе, похоже, поставили крест на моих же матримониальных перспективах.
— Полная ерунда, — усмехнулась Бриджид.
Далее я признался, что по прошествии времени моя презренная обстоятельность, а также цепь случайностей в отношениях с Ванитой заставили меня изменить мнение о собственной импульсивности, которая раньше казалась не подлежащей сомнению.
— И это ерунда — ты невероятно импульсивный!
Клубок начал разматываться. Я поведал Бриджид, что в ночь на 11 сентября перебрал экстази; что участвовал в групповом кайфе и выражал ничем не обоснованный оптимизм, который вскоре опровергли известные события; а также что эти события заставили меня усомниться в способности наркотиков в целом просветлять ум и выявлять способности к ясновидению.
— Судя по твоей интонации, ты сам не веришь в то, о чем говоришь. А ты правда принимал наркотики в ночь на 11 сентября? Это ты зря.
— Мы же не знали, что произойдет. А то бы мы отдали экстази террористам!
Бриджид взглянула на меня не то с восхищением, не то с ужасом.
— Короче говоря, я сомневаюсь в адекватности своего поведения. Я никогда не могу решить, что делать, поэтому просто продолжаю делать — или начинаю делать что-нибудь другое.
— Будь добр, еще раз и помедленнее.
— Хоть десять раз — сути дела это не меняет, — сказал я, смутно желая прожить другую жизнь.
Утешало одно: все хорошее, что я слышал о Кункалбамбе, оказалось правдой. Мы вышли из автобуса, когда солнце только начинало клониться к закату, и направились в прелестный спа-отель, разрекламированный у Бриджид в путеводителе. Там оставался только один habitacion, представлявший собой оштукатуренный коттедж, внутри желто-оранжевый, как персик; главной достопримечательностью «персика» являлась огромная двуспальная кровать, а также вполне приличный диван — не то что наша развалюха на Чемберз-стрит. Коттедж стоил тридцать пять долларов в сутки. Тридцать пять долларов в полунищем Эквадоре предполагали, что постояльцы вправе рассчитывать на известную роскошь.
Сойдя с крыльца на газон, я уселся в пластиковое кресло. Долина Долгожителей… Так по крайней мере обозвал ее путеводитель. Если верить последнему, жители долины были этакими Мафусаилами среди метисов, поскольку в условиях экваториального лета, мягкого климата и плодородных почв долины жили абсурдно долго — в среднем до семидесяти восьми лет. Я по-ковбойски закинул ноги на деревянную ограду и стал любоваться пейзажем. Шафранные лучи упали на горы — надвигающиеся, закрывающие полнеба — и высветили каждую расщелину, каждый уступ, каждую складку, неровность и шероховатость. Потрясенный, я откинулся в кресле и испустил глубокое «вау». Появилась Бриджид в свежей футболке, гаремных штанах и шлепанцах и села рядом. Свет из шафранного стал золотым, затем медным, затем розоватым; облака походили на груду головешек, от малейшего дуновения готовых рассыпаться пеплом, но пока то и дело вспыхивающих красным. Мы глаз не могли отвести от неба: на один закат оно выплеснуло столько красок, сколько я не видел во всех закатах за всю жизнь. Напоследок небо пустило лиловую полоску — и внезапно уронило на наши головы абсолютную ночь с соответствующими сезону звездами и слаженным хором сверчков.
