— Двайт, могу я спросить, что ты делаешь? — Голос, принадлежавший настоящей Бриджид, прервал мои фантазии.
Через несколько минут член меня послушался, и я честно сказал:
— Мастурбирую.
— Что?!
— Мастурбирую. То есть рукой стимулирую пенис с целью достичь оргазма. — Я прервал процедуру. — А ты что делаешь?
— Я… я плакала, если тебе от этого легче. — По ее срывающемуся голосу я понял, что это правда.
— Ой. — Мне стало так неловко, что я отдернул руку от члена. Я бы и его отдернул, если б мог.
— Знаешь, Двайт, я так ждала встречи с тобой. У меня такое представление о тебе сложилось!
Я молчал. Наконец мне удалось выдавить:
— У меня тоже были свои представления. О Наташе. И что? Оказалось, Наташа меня совсем не знает, а я не знаю Наташу. Мне очень жаль, что она ввела тебя в заблуждение относительно меня, но…
— Но что с тобой сегодня случилось?
— Ничего. — Заявление получилось прямолинейное; в нем даже слышалась безнадежность — я одним махом, в приступе стыда, отказывался от Бриджид, от бобохуаризы, от «абулиникса».
— И со мной ничего. — Бриджид умудрилась одновременно буркнуть и шмыгнуть носом. — Ты, Двайт, и есть это «ничего». Давай продолжай развлекаться. Надеюсь, ты воображаешь групповуху депилированных представителей западной цивилизации.
Глава восемнадцатая
В конце концов Бриджид действительно уснула. Наверное, кромешности темноте добавляет каждая пара ни зги не видящих глаз; когда хотя бы одну пару смаривает сон, видимость становится чуть лучше.
У меня пропало всякое желание прикасаться к своему члену, причем лет на пятьдесят вперед. Однако не все порнографические видения той ночи были выдуманные. Я лежал на боку, вытянув руки по швам, а мозг настырно прокручивал один и тот же эпизод из недавнего прошлого, словно надоевший старый фильм, который каждый ночной канал считает своим долгом показывать хотя бы раз в месяц.
Ванита стояла в дверном проеме и говорила что-то вроде:
— Ладно, хоть вечеринка в честь дня рождения Форда и не тянет на настоящее свидание, она по крайней мере компенсировала мне моральный ущерб от воскресного обеда в обществе родителей и молодого человека нашей касты, которого мне прочат в мужья. В конце концов придется подчиниться, но пару-тройку лет я еще потяну резину. А тебя родители не достают с женитьбой на девушке из порядочной семьи?
— Вслух не достают. У мамы, похоже, предубеждение против белых протестантов в целом как касты. Ну, из-за алкоголизма, апатичности, равнодушия и так далее.
— Значит, ты можешь спокойно жениться на любой женщине?
— Кроме тебя.
Я невольно вздохнул с облегчением, и Ванита рассмеялась.
Хотя сейчас все было прекрасно — несколько коктейлей с водкой пошли мелкими пташечками, в голове после утреннего сеанса психоанализа перекатывалось дивное ощущение избавления от психического недуга, рядом была прелестная молодая женщина, — я действительно радовался, что женитьба откладывается на неопределенный срок, и можно спать спокойно.
— А у этого индийского юноши, — продолжала Ванита, — даже нет любимого французского фильма, я уточняла. — Произношение у нее было безупречное, только от выпитого окончания слегка смазывались. — Кстати, а у тебя какой любимый французский фильм?
— Любимый французский… Надо подумать. — И я поведал Ваните, что когда-то смотрел фильм, в котором нарядные французы все время улыбались, пели (разумеется, по-французски) и танцевали с разноцветными зонтами. Я даже название припомнил — «Les Parapluies de Cherbourg». Я так и не понял, чему Ванита адресовала ухмылку — моему произношению или моему вкусу; впрочем, может быть, у индусов плохое произношение подразумевает плохой вкус и наоборот. — Не подумай, что я вообще люблю красочные жизнеутверждающие сказочки, — заверил я. — Но эта мне понравилась. Я знаю, в будущем мне придется несладко, поэтому сейчас стараюсь избегать всего, что намекает на страдания. Или на наличие мозгов, потому что во многих знаниях…
Ванита поперхнулась глотком вина и всхрюкнула.
— Скоро увидимся? — спросила она с утвердительной интонацией.
— Угу. — Я потянулся, чтобы поцеловать ее в щеку — обычай, широко распространенный в Нью-Йорке, но она отпрянула и отчетливо произнесла:
— Я не могу с тобой целоваться.
— Да успокойся, я только в щечку. Не такой уж я сердцеед, каким кажусь.
— Надо было тебя предупредить. У меня есть бойфренд. В Бостоне.
— Ну и хорошо, — сказал я, и тут она в меня вцепилась и стала целовать взасос, вовсю орудуя языком. Естественно, я отвечал тем же. Этого требовала элементарная вежливость: если женщина просит французского поцелуя, верх хамства ей его не обеспечить.
Вскоре явился Дэн, чтобы узнать, не хотим ли мы поучаствовать в групповом кайфе. Я перевел:
— Он спрашивает, не хотим ли мы принять экстази в компании… в компании еще нескольких человек. Как-никак сегодня день рождения Форда, — добавил я под влиянием стадного инстинкта.
Ванита сначала промямлила что-то на тему «Я приличная девушка», а потом удивила меня, выдав:
— Отлично! Я никогда не принимаю внезапных решений. Тем более я на бюллетене.
В гостиной Санч, Форд и Кэт, девушка Форда, сдвигали диваны, потому что Кэт настойчиво прогнозировала групповуху. Дэн тем временем взобрался на карточный столик и, каким-то чудом на нем балансируя, стал снимать стенные часы.
— Не желаю их наблюдать!
— В этой связи интересно вспомнить Бодлера, — произнесла Ванита. — Он оторвал от часов стрелки и нацарапал на циферблате «Времени всегда меньше, чем кажется».
— Надеюсь, Двайт, эта девушка для тебя не слишком умна, — сказал Форд. И с неподражаемым выражением лица пошел за неизбежным ночником, изрыгающим неосязаемую разноцветную лаву, — наследием интерната при школе Святого Иеронима.
Дискотечный зеркальный шар под потолком разбрызгивал свет; зайчики скакали по стенам и по лицам шестерых, рядком усевшихся на двух диванах. Я сел посередине одного дивана, Ванита — посередине другого. Мы оказались друг против друга. Музыка, до того струившая по ногам теплые электроволны, стала набирать обороты и затягивать сначала ноги, а потом и мозги в воронку.
— Кто это играет? — спросил я, ни к кому конкретно не обращаясь. — А то меня уже повело.
— Теплое молоко, — отозвался Санч.
— Так группа называется?
— Нет, я хотел сказать, что звучание этой музыки эквивалентно вкусу молока непосредственно из молочной железы любого млекопитающего.
Данное меткое замечание было встречено одобрительным мычанием. Через несколько минут Форд вопросил:
