— Печально, — сказал я, и мне действительно было печально, как будто «абулиникс» и не начинал действовать. Однако он действовал: я вообразил первых американских Уилмердингов, которым скудная земля Новой Англии показалась раем. От мысли, облеченной в слова, до ее визуального воплощения перед мысленным взором — всего один шаг; я думал о своей семье, о конкретных Уилмердингах о счастливой случайности, которую принято называть божьей милостью, — и сам себе виделся неким вымышленным персонажем. Им повезло; их везение обеспечило мое везение — а что мне с ним делать, с везением? Мне казалось, что я просто сижу и жду, когда еще больше подфартит.
— Бриджид! — позвал я.
— Что? — откликнулась Бриджид.
Недовольный, несколько даже наглый тон ее тотчас напомнил мне Алису — она тоже вот так умела отозваться, как девушка, которую все достали и которой осточертело сидеть в четырех стенах. Я хотел было поздравить Бриджид с тем, что ее познания в истории и экономике глубоки, или же утешить ее, сообщив, что выражение «горе от ума» к ней не относится; однако поймал себя на мысли об Алисе: ей повезло с предками так же, как и мне, а при распределении мозгов повезло гораздо больше. Наверняка, думал я, в последние десять лет ход мыслей Алисы был тот же, что и Бриджид; правда, незаметно, чтобы ей от этого стало приятнее жить. Алисино образование напоминало шествие по этапу: с каждым новым отрезком пути она только больше мрачнела. Этап привел Алису к престижной работе в университете и пакету привилегий с полной медицинской страховкой. Однако на обратной стороне этой шоколадной медали оказалась хроническая неспособность радоваться однозначно положительным моментам — собственным ровным зубам, ясному уму, длинным ногам, изящным сапожкам. Отсюда вытекало и Алисино нежелание ходить в хорошие рестораны, завести бойфренда или хотя бы подружку. И вообще наслаждаться жизнью.
— Знаешь, Бриджид, — начал я, прежде чем успел обдумать свои слова, — ты какая-то неживая, словно мозг на ножках. Не скажу, что это плохо, но, по-моему, это должно мешать тебе в личных отношениях, вернее, вообще пресекать на корню всякие намечающиеся отношения.
Когда Бриджид заговорила, я прямо слышал ядовитую улыбочку.
— Возможно, Двайт, я просто не похожа на живых людей, которые в Нью-Йорке, к счастью, попадались тебе на каждом шагу, вследствие чего ты почувствовал себя таким одиноким и потерянным, что прыгнул в первый же самолет и полетел к незнакомой, по сути, Наташе. А вместо Наташи теперь вынужден общаться со мной. Мои соболезнования.
— Бриджид! — Я выпростал руку из-под сетки в надежде, что Бриджид сделает то же самое, и таким образом будет восстановлен физический контакт через взаимное стискивание пальцев.
— Похоже, дерево доставило тебе больше радости, чем я. Извини. Но кто ты такой, чтобы, обнаружив в Амазонии неизвестное растение, вести себя так, будто сам его вывел? Можно подумать, ты — Адам, а бобохуаризу посадили специально для тебя.
— Ты говоришь о библейском Адаме?
— Да уж, конечно, не о Древе познания, соком которого ты намазался!
— Разве в школе тебе не объяснили, что от Древа познания лучше держаться подальше? Если бы ты не ограничилась первыми пятью страницами…
— Я не собираюсь дискутировать с тобой о вопросах теологии. Я просто могла бы показать, до чего довела Эквадор в целом и Эдвина в частности уверенность, что для поднятия экономики достаточно иметь сырье.
— Показывай что хочешь, только меня в свою веру не обращай, ладно?
— Тебе, выходит, странно, что я во что-то верю? А сам-то ты во что веришь, кроме счастливого безволосого будущего западной цивилизации?
— Я, Бриджид, верю в разные вещи. Например, в себя.
— Ну-ну. Очень интересно.
Примерно на этой стадии разговора я почувствовал, как что-то щекочет мою руку — ту, что я выпростал из-под сетки. Жесткий мех, больше похожий на щетину, возил по кончикам пальцев. Молясь, чтобы мех не принадлежал пауку, я отдернул руку и спрятал ее обратно под сетку.
— Вот ты, например, веришь в любовь? — поспешно спросил я, плотнее подтыкая сетку под спальник. — Я верю. Правда, у меня любовь ассоциируется с семьей — ведь она и приводит к семье, — а с семьей связаны не самые приятные воспоминания. Еще во что верю? Сейчас… Вот. Секс доставляет удовольствие. Телевидение развлекает. Сон освежает. Свободная торговля приносит прибыль. Видишь, я могу и дальше продолжать, хоть до утра. Так вот я верю, что составляющая счастья в жизни присутствует. — Подумав с минуту, я добавил: — А еще я убежденный противник смерти. А значит, и пауков.
Раньше мне никогда не приходилось дотрагиваться до тарантулов. Но то, до чего я дотронулся, точно было тарантулом.
— Я тоже противница смерти. В Эквадоре в большинстве смертей повинен детский понос.
— Разумеется, я тоже против поноса. И не думай, пожалуйста, что у меня нет политических убеждений. Я, если хочешь знать, демократ. Я всегда голосую за демократов.
— Спокойной ночи, Двайт. Давай оставим твои политические убеждения на утро.
Зря я сказал про демократов, тем более под занавес.
Теперь Oriente шипела, будто в нашей планете, как в огромном надувном мяче, образовался прокол. Воздух выходил со свистом, планета скукоживалась, а мне оставалось лишь слушать. Подумать только, один-единственный паук — а может, и не один, — совершенно изменил фактуру звуков сельвы.
— Вот говорят — легкие планеты, озоновый слой… Бриджид, как ты думаешь, может человек в таком лесу оставаться человеком? Разве не лучше жить в саванне? Может, пусть ее вырубают, эту сельву, а? Ну, станет в мире немного жарче — и что в этом плохого? Вырубки зато можно превратить в поля для гольфа. А, Бриджид?
— Знаешь, Двайт, по-моему, ты сегодня перегрелся. Bonne nuit. — В голосе Бриджид слышалась неприязнь. — Fais de doux reves
[44].
— Ты ведь тоже ни во что не веришь, — догадался я. — Ни в антропологию свою, ни в туземный абсолютизм, ни в Бельгию. Вот что ты будешь дальше делать, ну, когда мы выйдем из сельвы?
Я закрыл глаза, чтобы их не залила процеженная сквозь москитную сетку тьма. Что мне делать — извиниться перед Бриджид? Дотронуться до нее? Никогда еще моя арахнофобия не принимала столь тяжелой формы. Как, впрочем, и абулия.
Прошло, наверное, минут десять, прежде чем я уловил подозрительные ритмичные постанывания со стороны соседнего гамака. А я-то думал, что она спит! Надо же! Я прислушивался к сдавленным вздохам, вскоре перешедшим в предательские всхлипы. Я больше не сомневался: Бриджид — извращенка из тех, что заводятся от ссор! При таком раскладе наше с ней одиночество показалось мне непоправимым. Дрожа от негодования, я засунул руку в штаны и тоже принялся за дело. Увы! Мне всегда бывало трудно возбудиться на ровном месте, без подходящего образа перед глазами. Ничего не помогало, пока я не представил, как обнаженная смугленькая Бриджид идет впереди меня вверх по винтовой лестнице. Эта прелестная картинка неожиданно сменилась воспоминанием о Ваните, расстегивающей белую блузку под шаром, обклеенным осколками зеркала и вертящемся на шнуре под потолком моего закутка на Чемберз-стрит. А потом Наташа каталась на карусели, где вместо лошадок и верблюдов были обнаженные мужчины в непристойных позах; Наташа тоже была обнаженная и улыбалась своей неподражаемой улыбкой. И снова Бриджид шла вверх по спиральной лестнице, чуть наклоняясь на поворотах…
