Эдвин разрешил мне взять мачете и попробовать расчистить путь. А когда я, по его наущению, раздавил несколько лимонных муравьев и дочиста облизал ладони, Эдвин ободрил меня широкой улыбкой и двойным выбросом вверх больших пальцев рук. Бриджид тоже принимала участие в наших забавах, а когда мы с Эдвином вздумали разукрасить друг другу лица густым алым соком ачиоте
[33], она с энтузиазмом, эквивалентным нашему, рисовала на Эдвиновых щеках волнистые, в высшей степени первобытные линии.
— Из тебя вышла бы отличная дикарка, — заметил я.
— Под стать тебе, — скокетничала Бриджид.
— Ну, до Эдвина нам обоим далеко, — поспешно сказал я.
Я до ушей намазался репеллентом, но все равно мои ноги и руки ниже локтя были усеяны укусами, которые, точно почки, пробивались из-под густой свалявшейся шерсти. Поэтому, несмотря на непривычное умиротворение в душе, я плелся в хвосте нашей маленькой процессии, одной рукой остервенело расчесывая укусы, а другой отмахиваясь, больше для проформы, от озверевших москитов. Эдвина, как ни странно, москиты совсем не трогали.
— Бридж, — сказал я за обедом (мы снова ели патаконес), — ты не могла бы спросить Эдвина, почему его не кусают лос москитос?
— Двайт quiere saber
[34] бла-бла-бла лос москитос.
— Те mostrare
[35] бла-бла-бла cuando
[36] бла-бла-бла, понятно? — доходчиво объяснил Эдвин.
Однако после обеда мы продолжили путь, причем на первый взгляд казалось, что мы просто лезем напролом, не представляя, куда идем и зачем. Мы пробирались вброд по залитым зеленоватым светом прогалинам, руками разгребая густой воздух. Наконец — день уже клонился к вечеру — Эдвин, обернувшись ко мне, указал своим мачете на толстые корни цвета корицы, принадлежавшие неопознанному дереву, которое как-то умудрилось вырасти поодаль от остальных.
— Mira, aqui
[37] бла-бла-бла necesitas
[38], — сообщил он.
Дерево было примерно в два человеческих роста высотой; под его кроной из сердцевидных вощеных листьев, среди других корней и других листьев — гниющих и растущих — только что не шевелились, точно щупальца осьминога, толстые корни.
— Si? — осведомился Эдвин.
— Si, — заверил я, но на всякий случай спросил у Бриджид, что бы это значило.
— Эдвин говорит, что это — бобохуариза. Ее сок отпугивает москитов, зато от него выпадают волосы везде, где только он коснется тела.
У меня вдруг закружилась голова. Я попытался стряхнуть головокружение, но тут перед моим мысленным взором возникло беспрецедентное видение. Меня ласкали пальцы невидимой в темноте незнакомки. Расстегнутая рубашка обнажила мой абсолютно гладкий торс; расстегнутые брюки упали на пол, открыв ноги… И что же? Ноги больше не прятались стыдливо под волосяным покровом; нет, они, гладкие, как у младенца, отсвечивали в темноте воображаемой комнаты! Неужели эти… мм… видения — результат действия «абулиникса»? Конечно, «абулиникса» — его и только его!
— Скажи Эдвину, что мне нужно как можно больше этого сока! Сото quisiera
[39], — попросил я. — Quisiera macho!
[40] В смысле mucho
[41]!
Запасливый Эдвин достал из рюкзака ручную дрель и пластиковый желоб. Я смотрел, как в бутылку медленно набирается матово-желтая жидкость.
Я разделся до трусов и стал натираться прохладным, успокаивающим зуд соком. Бриджид вызвалась намазать мне спину между лопаток, куда я сам ни за что бы не добрался. От прикосновения ее теплых нежных рук у меня по коже, несмотря на жару, побежали романтические мурашки. Эдвин тоже получал удовольствие от процедуры — он ржал, называя меня loco
[42]. В слове слышалась ломка устоев, нарушение запретов, побуждение к вольнодумству — и я залез рукой в трусы и стал весьма распущенно распределять сок по своим ягодицам, точь-в-точь как у Аполлона Бельведерского, если бы не шерсть.
— Эдвин говорит, что никогда не видел более волосатого человека.
— И больше уже не увидит. Ни он, ни кто другой. — Я натер все, кроме лобка, головы и изгрызенного москитами лица. — Вуаля! — воскликнул я, оборачиваясь к Бриджид. — То есть mira
[43]!
Я распростер объятия, однако, увидев улыбку Бриджид, испугался, что у меня эрекция (я успел напрочь забыть о сатириазисе, побочном эффекте «абулиникса»), и поспешно отвернулся.
К счастью, мой член вел себя вполне прилично.
По наущению Эдвина я набрал две бутылки идеального эпилятора и отсек еще четыре корня от невероятной, великолепной, бобохуаризистой бобохуаризы — воистину прекрасного растения, которое я, если уж смотреть правде в глаза, методично уничтожал.
— Двайт, тебя действительно так напрягает твоя волосатость?
— На самом деле тут все субъективно. Согласись, очень многие с удовольствием избавились бы от лишних волос. — Я подмигнул Бриджид и продолжал, обливаясь потом, орудовать мачете, словно какой-нибудь берсерк. Бутылки постепенно наполнялись. Однако под взглядом всезнающей, высокоморальной Бриджид я не мог избавиться от мысли, до чего неприятно было бы заниматься выкачиванием сока ради пропитания, за нищенскую плату, словно прополкой или сбором бананов, по восемь часов в день и без выходных.
— Эдвин считает тебя занятным. Он говорит, что белые, как правило, ведут себя в Oriente как в музее. Пожалуй, он прав, — признала она с неохотой.
У меня, впрочем, несмотря на то, что я до изнеможения намахался мачете и взмок, как мышь, настроение было настолько хорошее, что даже в сарказме Бриджид мне слышалось тщательно скрываемое восхищение. Я разогнулся и стал одеваться под жидкие хлопки Бриджид и Эдвина. Я связал корни бобохуаризы побегами тамши, которыми меня снабдил Эдвин, водрузил их на рюкзак, и мы продолжили путь. И ничто вокруг не выдавало судьбоносности дня.
