— Ты что делаешь? Ты хотел убить обезьянку?
К счастью, Эдвин промахнулся. Поэтому на ужин мы ели патаконес (или картофельные оладьи с начинкой из мягкого сыра) и ароматную папайю на десерт. В нью-йоркском ресторане «Папайа папаши Грея» этот фрукт мне не особенно нравился, однако теперь, в сельве, я съел свою порцию с огромным удовольствием и красноречиво улыбнулся Эдвину, желая показать, как мне было вкусно.
Эдвин кивнул с достоинством ничего не понявшего человека и продолжал внимательно слушать Бриджид. Любой другой индивидуум, не обремененный знанием иностранных языков, на моем месте почувствовал бы себя лишним. Но мне все казалось восхитительным — и замшелое бревно, на котором я сидел, и звуки непонятного языка, и дрожащий от звона москитов воздух. Я был даже рад, что можно помолчать, потому что и сам вряд ли сумел бы донести свои мысли до слушателей. Вот уже два дня я почти физически ощущал, как в душу мне заползает нечто огромное, вкрадчивое, многообещающее; вклинивается постепенно, медленно, но верно. Я даже позволил себе размечтаться, как по возвращении в Северную Америку стану ездить по городам и весям Штатов и Канады в качестве хорошо оплачиваемого, но кристально честного лектора (оплачивать мою работу будет, конечно же, «Бристол-Майерз») и рассказывать о действии «абулиникса». «Недавно я побывал в амазонской сельве…» Да, именно так будут начинаться мои вдохновенные выступления. Конечно, я понятия не имел, как они будут заканчиваться, но благодаря «абулиниксу» раньше времени не заморачивался.
Наконец Эдвин пожелал нам с Бриджид buenas noches и скрылся в зарослях. И звуки его шагов (а передвигался Эдвин осторожно и неторопливо, мягко пружиня на своих плоскостопых ногах), и свет наголовного фонарика скоро поглотила сельва — шаги смешались с перекличкой ночных существ, фонарик сгинул в широколиственной темноте, не пропускавшей даже и лунный свет.
Я несколько смущенно поинтересовался у Бридж, что это с Эдвином.
Бриджид, сдерживая смех и еще какие-то чувства, объяснила:
— Он хочет устроить себе ночлег, как у настоящего хапони.
— Но он же и есть хапони, — заметил я, пока мы шли к хижине, крытой тростником.
Наши фонарики выхватили из темноты три гамака, висящие на грубо обтесанных балках. Гамаки болтались в нескольких футах от пола, представлявшего собой наспех утоптанную грязь. Я втащил в хижину рюкзаки.
Бриджид села в свой гамак, под москитную сетку.
— Можно? — спросил я, присаживаясь в гамак рядом с ней. Мы стукнулись плечами, локтями (совсем как пара игральных костей в кулаке) и головами.
Вслед за мной Бриджид выключила свой фонарик; теперь темноту сельвы ничего не нарушало, и наши голоса зазвучали интимно — а может, просто проникновенно.
— Кажется, Эдвин старается вести себя как настоящий индеец по большей части для меня. Ведь здесь, в зоне туризма, охота на обезьян вообще запрещена.
— Зачем тогда ему духовое ружье?
— Это часть имиджа. На самом деле Эдвин никогда не был хорошим охотником.
И Бриджид рассказала, что до семнадцати лет Эдвин воспитывался в евангелистской миссии, где новообращенным христианам внушали мысли не только о греховности анимизма, полигамии и употребления галлюциногенов, но также и охоты.
— Долой христиан! — воскликнул я. — Что бы они понимали!..
Бриджид поведала также, что Эдвин ушел из миссии, когда умерла его мать, и воспитанием племянника решили заняться двое дядьев, придерживавшихся более традиционных взглядов на жизнь и обитавших в особо труднодоступных местах.
— Эдвину было не меньше семнадцати, когда он впервые взял в руки духовое ружье.
— Так, значит, он поэтому ушел в город? Потому что не котировался среди своих?
Бриджид, кажется, начала терять терпение.
— Видишь ли, после того, как здесь разлилась нефть — в прямом смысле здесь, совсем рядом от нашего лагеря, — хапони настолько разозлились на правительство, на нефтяную компанию, а заодно и на весь цивилизованный мир, что ушли вниз по реке, чтобы больше никогда не иметь ничего общего с белыми. Ушли, да не все. Эдвин, например, остался. Он думал, что, зная испанский, сможет заняться бизнесом в Пуйо. Как видишь, дело у него не ладится. А потом он в автобусе познакомился с женщиной, которая стала его невестой. Вообще-то у меня диссертация на эту тему.
— Диссертация на тему «Романтическое знакомство в автобусе»? — Кто ее за язык тянул? Я совсем не хотел знать, на какую тему у нее диссертация.
— Если угодно, диссертация у меня на тему возникновения в среде хапони явления, условно называемого туземным абсолютизмом. Сейчас они хотят жить так, как жили их предки. На самом деле уже не осталось аборигенов, которых бы не коснулась западная цивилизация, рыночные отношения и прочее, — так называемых первобытных людей. Сейчас мы имеем дело с туземцами, которых западная цивилизация коснулась; некоторые перед ней отступили, другие гордо ее отвергли, третьи в ужасе бежали — они очень трепетно относятся к своей культуре. Даже если от этой культуры остались одни воспоминания.
— Так Эдвин хочет казаться хапони старого образца?
По легкому смещению плеча Бриджид я понял, что она кивнула.
— Нас учат не романтизировать представителей культур, которых мы не понимаем, не пытаться говорить от их лица. Вот почему твоя сестра занимается Америкой — сейчас модно исследовать самих себя, свои корни. Но я, конечно, все равно романтизирую. Наверняка этим занимаются все антропологи. Нам хочется найти культуру принципиально новую. А хапони… Они более непосредственны, чем мы, у них психика не такая сложная, чувства не такие противоречивые. И это никакая не романтика, просто факт. Эдвин — не самый яркий пример, хотя…
— Значит, в диссертации ты защищаешь права туземцев быть туземцами?
— Ничего я не защищаю. Я просто излагаю факты. Втайне, конечно, я «за», но объективно должна быть «против». Ведь в конце концов жизнь вынудит их приспособиться… Чем больше они тянут с этим, тем труднее им придется в будущем, верно?
— Верно, — ответил я, имея в виду личный опыт. — Интересная, наверное, была работа.
— В этом-то вся моя беда. Кто-то еще раньше решил, что тема выигрышная. Я несколько месяцев задавала всем членам племени разные вопросы, причем вопросы мои явно были для них не в новинку. Но меня это не насторожило. Индейцы отвечали как по бумажке и будто хотели от меня поскорее отделаться. Прошел не один месяц, прежде чем я додумалась спросить: «К вам уже приезжали антропологи?» Разумеется, приезжали. И диссертация на мою тему, оказывается, уже была написана.
— Ох. Вот облом. Сочувствую.
— А знаешь, почему сразу никто не признался? Потому что-я приглянулась одному индейцу, он хотел, чтобы я прожила у них подольше. Причем мой поклонник никак не мог взять в толк, почему мне обязательно надо написать что-то новое. Он так говорил: «Разве правда, сказанная дважды, перестает быть правдой? Разве, говоря правду, ты не укрепляешь ее?» Каково?
