— Папа, я очень хочу принять несколько решений. И как только «абулиникс» начнет действовать…
— Но тебе уже известно все, что тебе известно!
— Что мне известно? — Я для храбрости залпом выпил остаток виски и действительно улыбнулся папе довольно храброй улыбкой.
— Сукин сын!
И он запустил в меня миниатюрным степлером. Я вовремя среагировал и нагнул голову.
— Вот так всегда! Чуть что — голову в песок! Страус! — Внезапно папа замолчал. — А знаешь, почему я не доверяю этим сукиным детям?
Я выглянул из-за руки, инстинктивно взметнувшейся, чтобы защитить лицо.
— Каким конкретно?
В меня полетела коробка влажных салфеток для чистки экранов и мониторов. Я поспешно растянулся на полу.
— Ах, ты так?! Отлично! Прячься, прячься — даст бог, помрешь, и все это кончится. Но я все же объясню, почему не доверяю мусульманам, этим террористам. По одной-единственной причине: потому что они не пьют! И если тебе надо упражняться в бренности… — Папа опорожнил свой стакан. Стакан просвистел у моего уха. — Если тебе нужна терпимость к слабостям и преступлениям, вся из себя такая гуманная… — Мимо другого уха просвистел мой стакан. — Тогда я скажу, что делать. Черт возьми, для тебя найдутся занятия похуже, чем быть первым дистрибьютором алкоголя на Ближнем Востоке. Главное — не реагировать на команду «Умри!».
При слове «Умри!» Фрэнк, родезийский риджбек, вскочил со своего матраса, подарил папе скорбный взгляд, перевернулся на спину и задрал лапы. Это проявление верноподданнических чувств я наблюдал краем глаза, так как все еще лежал на полу.
— Фрэнк, малыш, иди к папочке! — В папином голосе послышался всхлип. Пес ткнулся мордой папе в бедро, папа осторожно, большим пальцем, извлек катышек слизи из уголка умного, скорбного собачьего глаза. — Хороший мальчик! — Взглянув на меня, папа добавил: — Эй, вшивый сукин сын! Лови! Лови, любимый мой, родной!
И в меня полетела картечь металлических скрепок.
— Тебе нельзя было стариться, пока не поумнеешь, — процитировал папа.
— Пап, может, хватит?
— Нет, не хватит! Ты что, не знаешь, кто ты есть? А есть ты неуч, чертов… чертов…
Папа тряхнул головой, стараясь подобрать подходящее к ритму слово, я же снизу кое-что заметил. С этой точки выражение лица Двайта на фотографии было вполне однозначное. Это было выражение лица собаки, ожидающей подачки. Ужас охватил меня. Я наконец понял — и вскочил на четвереньки.
— Пес! Я — пес! Вот что мне известно! Я — зерно, которое выросло в собаку!
По папиному смущению я понял, что он хотел сказать нечто совершенно другое. Однако я, все еще на коленях, подполз к нему поближе и произнес:
— Я всегда выполняю человеческие команды. Я вечно надеюсь, что все спишут на мою наивность. А это развращает. — Неужели «абулиникс» уже начал действовать? — Признаю: я — пес.
— А что в этом плохого? — Папа пытался защищаться.
— То, что пес — не человек!
Тут Бетси метнулась и лизнула меня в шею. Косые лучи проникали сквозь окна, выходящие на юг, создавая пыли подсветку, в которой она золотилась пыльцой, отчего мне, коленопреклоненному, комната представлялась оранжевой сердцевиной ноготка, засильем пестиков и тычинок. Наверное, я был более пьян, чем полагал. Я встал и снова уселся в кресло.
— Итак, ты больше не собака. Какие у тебя соображения насчет собственного будущего?
— Я хочу начать новую жизнь.
— Этак ты до старости провозишься.
Я поднялся и обошел стол. Я положил руку папе на плечо. Он посмотрел на нее так, словно видел впервые.
— Просто не ешь больше моих ноготков, — попросил папа.
— Я хочу в свою комнату.
Я вышел из папиного кабинета почти твердо — всего-то раз не вписался в дверной проем.
— Спокойной ночи, — крикнул вдогонку папа.
Собаки, услышав, что хозяин повысил голос, принялись лаять.
— Спокойной ночи, — повторил он. Было пять часов вечера. Собаки продолжали лаять.
Я помедлил на лестнице у двери, на синей дорожке, через годы сбегавшей по ступенькам.
— Хорошо, что мы поговорили… — Голос у меня сорвался.
— Давно пора было!
Все таким же срывающимся голосом я произнес:
— В жизни все слишком долго.
— Кроме нее, — пробурчал папа. Я так и не понял, что (или кого) он имел в виду.
Эти слова звенели у меня в ушах и на следующий день, когда самолет оторвался от взлетной полосы аэропорта Кеннеди, вдавив меня в кресло и добавив к усилию осмыслить тот факт, что все мосты уже сожжены, скручивающее усилие. Я смотрел, как мегаполис внизу ужимается до размеров собственного макета, и это было душераздирающее зрелище, заставлявшее поверить: ни от людей, ни от их количества ничего не зависит. Вскоре и макет мегаполиса исчез; осталась только тьма: она мигала огоньками, но от этого не переставала быть тьмой.
Часть вторая
Глава девятая
Таксист стащил с меня рюкзак и закинул его в багажник, словно похищенного ребенка. Наташа открыла правую заднюю дверцу и жестом отправила меня на сиденье. Сама она села справа, а Бриджид — так звали не-блондинку — обошла машину и села слева от меня. Когда девушки одновременно захлопнули двери, стало очевидно: это похищение.
— Вы прямо как пара киднепперов, — сказал я. Потому что их и была пара.
Такси покатило, терминал остался позади. Наташа перегнулась через меня к Бриджид и прокомментировала:
— У Двайта невероятная интуиция. Он разве что будущее не предсказывает.
— Она шутит, — заверил я Бриджид. Затем повернулся к более осведомленной Наташе со словами: — Это неправда.
— А как ты тогда узнал, что Бриджид встречает именно тебя? Она ведь тебе не махала?
— Я узнал, что она встречает меня, потому что она меня узнала. Вот как. Вдобавок Бриджид — белая. — Я повернулся к Бриджид. — В смысле, ты белая, Бриджид. В смысле у тебя белая кожа. В смысле…
— Белая, — созналась Бриджид.
— Не то чтобы все эквадорцы смуглые. Вовсе нет. Среди них попадаются и белые. Иногда. Я все понимаю. Но…
— Придется раскрыть тайну. Я ему подмигнула. У белых есть такой секретный знак, чтобы они могли распознать друг друга в любой толпе. — Предполагалось, что мы с Наташей рассмеемся, но мы не рассмеялись. — Вообще-то я пошутила, — пожаловалась Бриджид с легким, не поддающимся идентификации акцентом.
Мне ужасно хотелось узнать, кто такая эта Бриджид, но спрашивать при ней было бы неприлично. Я вдруг с ужасом подумал, что Наташа могла рассказать мне о своей жизни в последние десять лет или даже написать нечто более важное, а письмо так и висит у меня в ящике, потому что я забыл проверить почту. Конечно, вполне вероятно, Наташа ни словом не обмолвилась о своей подруге; вдобавок я не мог вспомнить, была ли Наташа предусмотрительна раньше, в школе. Соответственно, сообразить, в ее стиле было бы написать о чем-нибудь таком в письме или нет, не представлялось возможным. Положение мое между двумя молодыми женщинами казалось несколько двусмысленным. С другой стороны, именно Бриджид спросила, благополучно ли я долетел.
