Однако теперь, в свете моих недавних поступков и, в еще большей степени, в свете моего прогрессирующего нежелания самому расхлебывать их последствия, я попытался убедить себя в том, что поколение любителей виски и гольфа, к которому принадлежит папа, совсем не так уж кардинально отличается от моего поколения, воспитанного на травке и роке; что в процессе жизни практически никто не становится лучше; а также что папины глубокие познания в самых неожиданных областях, папина врожденная и иногда даже всплывающая на поверхность вежливость и поражающая воображение гибкость характеризуют его совсем не так уж отрицательно, несмотря на упомянутую мною слабость к виски и моральный ущерб, который я потерпел благодаря ему, пополнив — вместе с Алисой — ряды ни в чем не повинных жертв развода.
— Но самое смешное в деле с Бернсом… — не терял мысли папа.
— Пап, я не хочу знать, что там самое смешное.
— …что примерно за десять дней до инцидента его процитировала «Таймс» как одного из врачей, которые до сих пор выписывают пациентам «кроксол»…
— Папа, ну я же прошу…
— …несмотря на побочный эффект, который имеет место в девяноста процентах случаев. Это не что иное, как страшнейший понос! А Бернс — так было написано в «Таймс» — утверждает, что цифра сильно преувеличена! — При этих словах папа прыснул.
— Ну сколько можно!
Но папа не унимался.
— Да ты послушай, в чем штука!
— Мне надоело! Как ты не понимаешь?
— Штука-то в том, что «кроксол» выписывают… — папа выдержал эффектную паузу: —…при болезненной застенчивости!
— Уже можно разразиться гомерическим хохотом? — Пусть у папы сложится впечатление, что сухой остаток от моего дорогостоящего образования не так уж сух.
— Самое время, сынок! Великолепное чувство юмора. Ты весь в меня.
Надо же, папа мной гордился. Я был тронут до глубины души и уже открыл рот, чтобы пожаловаться на жизнь, но тут выяснилось, что поучительная история с доктором Бернсом — всего лишь увертюра к гораздо более долгому разговору о роли лекарственных препаратов в нашем американском обществе.
Папа поднял брови и постучал себя указательным пальцем по черепной коробке.
— Вот это и есть новый рубеж, — прокомментировал он.
Несмотря на казус с «кроксолом», папа решил сделать долю акций фармацевтических компаний решающей при повторной комплектации своего портфеля; ему казалось, что никогда еще он не проявлял большей прозорливости.
— А ты разве не обанкротился? В смысле…
— Не стану отрицать. — Папа внезапно остановился и устремил взгляд в туманную даль. Мне тоже пришлось остановиться и устремить. — Я, как ты выразился, обанкротился. Я был вынужден переписать дом на имя твоей матери. И от этого никуда не денешься. Но ты прекрасно знаешь, что до 2000 года никто не инвестировал в фармакологию.
Да, я прекрасно это знал, но даже после развернутого объяснения не мог понять почему. Я знал, что папа заставляет деньги клиентов работать; что инвестиции бывают очень рискованные; что от валютных спекуляций, фактических продаж, процентных ставок и тому подобного ожидается большая прибыль. Все просто: берется индекс среднего направления движения неких цен, индекс относительной силы некоего спроса, рассчитывается средний истинный диапазон, затем все данные заносятся в компьютер — и программа выдает сценарий, по которому и надлежит действовать будущему гению фьючерсной торговли, чтобы обойти конкурентов и сверкнуть улыбкой с обложки какого-нибудь «Бэрронз»
[15], удивив жену и детей, которые без конца жаловались на неспособность указанного гения слушать, сами оставаясь глухими к откровениям этого самого гения, считая их (откровения) результатом воздействия алкогольных паров и пагубного влияния художественной литературы. По крайней мере до 2000 года процесс выглядел именно так.
— Двайт, я рассчитываю, что ты отнесешься ко всему сказанному как к коммерческой тайне. Тебе как своему сыну я доверяю судьбоносную информацию: будущее за фармацевтическими компаниями.
Можно подумать, я удостоился такого доверия на правах потенциального инвестора. Папина вера в будущее фармакологии обнадежила меня насчет «абулиникса»; я подумал, что, пожалуй, чем черт не шутит, он уже начал действовать, и попытался перевести разговор на свое.
— Папа, я должен кое-что сказать… думаю, тебе это будет интересно, потому что связано с темой нашего разговора, хотя, собственно говоря, и не совсем…
— Двайт, ты заметил, что у людей сейчас слишком много денег? Что они уже купили практически все, о чем только могли мечтать? — Будь снами Алиса, она бы не преминула заметить (ледяным тоном), что «люди», о которых папа ведет речь, на самом деле составляют долю процента от всего населения Земли. А я бы сказал: «Алиса, ты же понимаешь, о чем он» — на мой взгляд, с папы вполне достаточно и одного ребенка, убежденного в том, что единственно правильной реакцией на все удовольствия, которые предоставляет нам жизнь, являются постоянные мысли о тех, кто в силу прискорбных обстоятельств места не может их (удовольствий) вкусить.
— Да, они купили все, однако это «все» относится исключительно к материальным ценностям, — гнул свое папа. — Тут наша промышленность не дремлет. У нас и бытовая техника на все случаи жизни, и дома на колесах. Вот тебе одна причина застоя в экономике. Наш мир задыхается от перепроизводства того, что мы с тобой привыкли называть материальными благами. — С этими словами папа ткнул концом своей клюшки в мою, видимо, относя последнюю к упомянутым благам. — Зато на рынок товаров для внутреннего совершенствования пока не ступала нога делового человека.
К таким разговорам, больше чем надо соответствовавшим духу времени, в последние два года свелись наши отношения. Всякий раз, когда мы выбирались поиграть в гольф или покататься на лыжах, папа втягивал меня в диалог на тему «Как хорошо, что мы выиграли холодную войну». Можно подумать, мы с папой лично принимали в ней участие. «Во время холодной войны человек знал, зачем он встает по утрам. А что мы имеем теперь?» Папа, насколько я понимаю, старался подчеркнуть нашу с ним мужскую солидарность; в то же время причина, по которой я вставал по утрам, оставалась неизвестной нам обоим с тех самых пор, как я начал изучать философию в колледже — видимо, с целью причину эту выяснить.
Мы продвигались от лунки к лунке. Над нами висело низкое коннектикутское небо.
— Через десять лет, — развивал мысль папа, — у людей исчезнет предубеждение против лекарственных препаратов. Конечно, к арабам это не относится. Человек сам состоит из химических элементов. Да-да, из них, сынок. Нужно только подождать, пока эта простая мысль проникнет в сознание масс. Что ни возьми — хоть еду, хоть спорт, хоть секс, хоть дружбу, — все имеет свойства медикаментов, то есть определяет настроение и состояние человека. И так было всегда. Запомни мои слова: различие между натуральным и искусственным в недалеком будущем станет считаться предрассудком, широко распространенным в двадцатом веке. Какая разница, свои у человека мозги или он умный потому, что принял некий препарат? Люди сейчас относятся к таким вещам отрицательно, а ведь это не более чем атавизм, оставшийся от религиозной концепции так называемой души. Только не говори об этом Чарли.
