— Узбеки? — предполагала Ванита.
— Уругвайцы! — настаивал я.
И вдруг Ванита выдала:
— Эквадорцы!
Я собирался сказать то же самое, но слово застряло у меня в горле. Я поспешно выудил из кармана горсть мелочи и молча бросил бомжу.
Мы пошли прочь. Ванита сжала мне руку.
— Двайт, что случилось?
— Я хотел сказать «эквадорцы».
— Вечно я вылезаю не к месту. Нет, правда, я такая. Пойдем. — И она повела меня к себе.
Мы ввалились в Ванитину квартиру, на ходу раздеваясь, миновали гостиную и рухнули на огромную двуспальную кровать. Обо всем, что произошло дальше, восторженно отзывался медиальный переднемозговой пучок, ответственный за удовольствие; что же касается совести, ее отзывы были далеко не такими положительными. Я поверить не мог, что до сих пор ни словом не обмолвился о поездке.
После я встал с постели и принялся рассматривать фотографии, выстроившиеся на комоде. Раньше, лет десять назад, когда Манхэттен еще ее не отшлифовал, Ванита была далеко не такой хорошенькой — и любила фотографироваться. Снимали ее в основном университетские подружки, тоже неамериканки и тоже довольно неотесанные девицы. Зато теперешняя Ванита — настоящая красавица, подумал я. И эта красавица сейчас наблюдает у себя перед точеным носом мою лохматую задницу. Я вдруг осознал, на какую невыгодную сделку пошла Ванита: в условиях переизбытка женщин на рынке отношений между полами она вынуждена была снизить цену до неприличного уровня. А я воспользовался ситуацией. Что ж, пора отменять сделку.
— Ванита, по-моему, сейчас самый подходящий момент спросить, что ты во мне нашла.
— Когда ты стоишь спиной, мне трудно сориентироваться. Повернись.
Я повернулся и поспешно прикрыл хозяйство ладонью, будто защищаясь от удара.
— Ну, во-первых, ты очень любопытный экземпляр.
— Да нет же! Я даже не прочитал чертово письмо! Понятия не имею, что в нем было.
— Любопытный в другом смысле. Ты мне нравишься, потому что ты — это ты. Ну и еще есть с десяток причин. Ты — Двайт Уилмердинг. А теперь, когда ты освободился от своей бесперспективной работы, ты сможешь раскрыться в какой-нибудь другой сфере.
Ванита заснула под мой шепот. Я шептал ей на ушко разные ласковые пустяки — возможно, слова так легко слетали с языка именно потому, что за ними ничего не стояло. Определив по нескольким характерным подергиваниям, что Ванита крепко спит, я встал и пошел отлить. В зеркале мелькнуло мое лицо, и я с досадой произнес «Опять ты!». Я всегда так говорил — привычка.
Я собрал с пола одежду и уселся у окна, в кругу света от уличного фонаря, чтобы написать Ваните маленькое прощальное письмо.
Милая моя Ванита!
В субботу я улетаю в Эквадор — бывают же такие совпадения! Прости, для тебя моя поездка, возможно, настоящий шок. Поверь, для меня тоже. Однако удерживать меня бессмысленно, потому что я отныне должен учиться на своих ошибках. Я оправляюсь в Южную Америку главным образом для того, чтобы хорошенько все обдумать. Нью-Йорк на меня плохо действует: я принимаю городскую суету за собственное душевное волнение.
Но есть и еще одна причина — в Эквадоре меня ждет другая женщина. Ее зовут Наташа, она моя бывшая одноклассница. Она знает испанский и будет для меня чем-то вроде гида. Несмотря на то что Наташа — просто подруга, я не могу дать тебе гарантий, что между нами ничего не произойдет. Мне кажется, ограничивать свою свободу как минимум противно природе и, соответственно, философии.
Мой прогноз относительно наших с тобой отношений таков: я сначала должен преодолеть ряд личностных проблем и достичь соответствующего уровня в профессиональной деятельности, а уж потом претендовать на такую замечательную женщину, как ты. До сих пор я был для тебя лишь обузой.
Клянусь, я от этого страдаю. Надеюсь, ты страдать не будешь.
Спасибо за все. Возможно, у меня появятся еще поводы для благодарности. Если ты захочешь. В чем я сильно сомневаюсь. Видишь теперь, что у меня на душе? Целую.
Вместо того чтобы поставить подпись, я сложил письмо и сунул его в карман. Это действие спровоцировала сирена «скорой помощи»; фары на миг осветили комнату и скрылись за поворотом. (На следующий день я отправил письмо с папиного компьютера, а приведенные выше сумбурные фразы послужили к нему (письму) черновиком.)
Я вышел на улицу. Воздух казался синим от неона. У подъезда смуглый мужчина поливал тротуар из шланга. У него были широкий нос и прищур свергнутого принца — очень скоро я научился идентифицировать подобные лица как типичные для коренных жителей Анд. В то утро я просто отметил про себя, что дворник — неместный. Он выключил шланг, пропуская меня, и, наклонив голову, выдохнул улыбку, как иные выдыхают сдавленный смешок.
Глава седьмая
Поезд выползал за пределы энного по счету городишки, в котором, как и в предыдущих, все до единого здания были выкрашены белой краской. Колеса быстро наверстывали ритм — так зазевавшийся ребенок торопливо топочет, чтобы снова попасть в ногу со взрослым. Под полом враскачку и со звуком, характерным решительно для всех поездов, ходили шестерни — тудух-тудух, тудух-тудух. Я ехал к папе. Я собирался поиграть в гольф, выпить виски и под занавес — а может, и где-нибудь в середине, если представится подходящий момент — пока, что называется, при памяти; или лучше прямо с порога, чтобы сразу уже покончить с делом, иными словами, свалить его с плеч долой, — короче говоря, я собирался попросить у папы денег. У меня было твердое намерение честно рассказать ему об увольнении; я полагал, что в контексте своего тяжелого материального положения имею право на заем. Или пусть папа разрешит мне пожить у него, когда я вернусь из Эквадора. На самом деле я бы согласился на оба варианта в комплекте. По крайней мере в экономическом аспекте пожить у папы было бы весьма разумно, если, конечно, не считать морального ущерба, который я неминуемо потерпел бы в этом случае — ведь я не жил с папой в одном доме уже четырнадцать лет, да и тогда с нами были мама и Алиса: их глубокие внутренние противоречия, шаровыми молниями носившиеся в воздухе, отчасти нейтрализовывали папины разряды. Интересно будет узнать, что я в конце концов решу сделать, особенно если учесть, что я всегда мог твердо решить только одно — чего мне делать не следует. Был День шестой с начала курса лечения «абулиниксом».
Поезд, тяжко выпустив пар, остановился. Я ступил на перрон станции Уассаик и вместе с другими пассажирами пошел по платформе. Папа ждал на стоянке в своей шикарной новой машине.
Внезапно я подумал, что лучше сейчас вернуться в Нью-Йорк, поджав хвост и ни словом не обмолвившись о деньгах. Действительно, письмо из малоизученной страны третьего мира с мольбой «Папа, вышли денег» выглядело бы куда убедительнее, чем эта же мольба из уст стоящего рядом и трудоспособного на вид сына. В то же время мне как-то не верилось в полное папино банкротство, главным образом из-за новой тюнингованной «ауди» перламутрового цвета. Сколько же устричных ракушек пошло на такую громадину? Мама и Алиса уже прослышали о папином приобретении. Алиса заявила, что перламутр на покраску машины добывали из раскрошенных ногтей повстанцев всех третьих стран, вместе взятых, а мама только фыркнула: «Дай Бог нам всем так обанкротиться!» У меня до сего дня не было собственного мнения; когда же я увидел это ослепительное чудо, мнение тотчас появилось, и выглядело оно примерно так: «Раз папа позволил себе столь шикарную машину, он наверняка сможет ссудить мне немножко денег».
